Ветер плодородия. Владивосток - Николай Павлович Задорнов

Оба брата уже слышали, что Муравьев подписал с маньчжурами договор и Амур утвержден за Россией, и не удивились.

— Конесно, хорошо, — вымолвил Чумбока, как о деле, которое и не могло решиться по-другому. Это, по сути дела, решено еще в 1854 году. Кажется, тут озабочены были чем-то другим, смотрели в будущее, а принадлежность России полагали делом давно решенным.

В двух котлах нагрели воды. В очагах накалили камни. Около дома натянули парусину на жердях. Все выпарились и вымылись. К ужину Удога выставил жбан китайской водки. Его юная дочь приготовила похлебку из сохачьего мяса, а молодая жена на другом очаге нажарила огромную сковороду кабанины. На стол подали черемшу, рыбу, диких уток, жаренных на костре, появились лотки с кедровыми орехами и сласти.

Алексей отдыхал. Дочь хозяина, очень хорошенькая, с темными волосами, с белым лицом, все время что-нибудь подавала на стол, старалась услужить и поэтому обращала на себя внимание. Показалась Алексею не хуже светских девиц, но не по годам задумчивой, грустной. Если с ней пытались заговорить, она слабо улыбалась и отходила в сторону. С женой Удоги, кажется, была дружна, вдвоем у очага они походили на сестер или подружек. Матросы пытались перемолвиться, но она уклонялась.

— У Анги большая сила. — сказал Чумбока, обращаясь к Сибирцеву и показывая на дочь Удоги. — Проси, чтобы помогла, и благополучно дойдешь. Она маленько в бубен бьет — тебе будет все хорошо. Лечить умеет. У-у!

— Что значит в бубен бьет?

— Шаман, — ответил Чумбока. — Молоденькая девка, а шаман! Че, еще такой девка не видал?

Чумбока сказал, что пошел бы проводничать, но нужно охранять дом и стойбище, маньчжуры грозятся мстить, дорогу сюда знают, могут прийти на прощание из верховьев, напасть и ограбить.

Удога долго объяснял, где и как надо плыть, чтобы быстрей добраться до перешейка, отделявшего заливное озеро Кизи от морской бухты Де-Кастри. Он вычертил для Сибирцева длинную карту.

На ночь оба офицера и пять нижних чинов легли вповалку на горячий кан — глиняную лежанку во всю длину стены, под которой шел дымоход. Семь лохматых русых голов виднелись из-под края огромного мехового одеяла. Казак, покуривая и поджав под себя ноги, долго еще сидел и разговаривал с Удогой. Потом и он разделся и разулся, и залез под то же одеяло. Удога с семьей улегся на другой лежанке.

…Юная Анга лежала и думала про приезжих. Она много слыхала рассказов от отца и от Чумбоки про русских моряков. Это были новые люди. Они серьезные, спокойные, разговаривают тихо, не кричат. Казаков Анга видела много раз, а столько моряков впервые.

Анга приподнялась и подошла к очагу. Теперь все они, с русыми головами, крепко спят у них под одеялом, восемь русых голов в ряд из-под края нового семейного одеяла выставились. Как интересно отец про них рассказывал…

Утром Удога пошел на шлюпке с Сибирцевым. В этот день сделали самый большой переход. Заночевали в деревне, где Удоге все приходились родней. Здесь похолоднее, тепло весны еще не дошло, и население еще не уходило на летнюю рыбалку. Здесь опять путников хорошо встретили и угощали.

Удога выбрал в проводники молодого парня, мало знавшего по-русски, но сказал, поймете, будете слушаться, и доведет до следующей деревни, где будут стоянка и ночлег, и там опять сменят проводника, дадут нового. Сам Удога должен возвращаться домой. По его словам, там могли появиться торгующие китайцы, от которых всегда много пользы и хороших товаров, но они часто напиваются, безобразничают. Раньше их маньчжуры сюда не пускали. Теперь они осмелели и стали опасны; смелей торгуют, иногда насильничают и обманывают.

— Не знаю, зачем Муравьев разрешил им здесь жить. Надо было их отсюда гнать.

— А почему у тебя дочь такая печальная? — спросил Сибирцев, прощаясь с Удогой.

Высокий косатый гольд вздохнул и покачал головой:

— Мне с девкой беда, замуж не идет.

— Почему?

— Сам не знаю. А маленькие ребятишки ей нравятся. — Гольд поскреб затылок под косой. — Она, понимаешь, болела и потом стала шаманкой. Может видеть то, что никто не видит. Может черта гонять, больной выздоровеет.

«Странно. — подумал Сибирцев. — такая хорошенькая, ей бы жить да жить, ведь шаманка — это знахарка, колдунья…»

Через несколько дней, войдя через протоку на шлюпке в заливное озеро Кизи, Сибирцев и матросы получили на военном посту лошадей и седла и через перешеек переправились к морскому берегу.

Шумела, и рушилась, и раскатывалась по огромному простору в галечниках и в песках высокая зеленая волна. Рассеивала свежие брызги. Пахнуло просторами моря, свежестью, водорослями. Весь берег в морской капусте, в раковинах, в морских звездах, в разных чудесах. В этот ясный день, в солнце, звон воды кажется праздничным, как колокольный.

На борту нового железного корвета у трапа встречал капитан. Темные бакенбарды провисают со щек пышными клочьями. Сильное лицо, свежее и молодое. Дорогой мой! Спаситель мой! Старый спутник и товарищ по скитаниям и по плену в Гонконге Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, спаситель Сибирцева. Стоял на коленях в лазарете на английском корабле над умирающим от холеры Алексеем и выходил его. А потом, в Петербурге, за городом, в деревянном особняке при заводе, рассказывал про него отцу и матери, отдыхая в глубоком кресле. Говорил много утешительного, слушали его родители со вниманием, был он скромен: про Алексея, оставшегося в Лондоне, чересчур не распространялся. Каждое слово его, как рассказывали потом, ловил присутствовавший там же Васенька Керженцев, родной брат Веры и Наташи, влюбленный в Алексея, как и его сестра. Как радостно им было видеть Пушкина! И как больно теперь вспоминать Алексею.

Да, это он. Александр Сергеевич, с его усами, переходящими в бакенбарды, и с повелительным взглядом!

— Здорово, кума!

— На базаре была! — встречаясь, кричали и обнимались матросы.

— Маслов! Ваше благородие. Ты произведен? Офицер?

Все горды, из рядовых, свой брат. Стал сначала унтером, а теперь офицером.

— Запевай, братцы, поздравительную!

— Собакин! А ты откуда взялся? Ты же ушел на «Америке»?

— А Сизов тоже произведен Евфимием Васильевичем. Только его тут нет.

— Кто бы мог предполагать, что курьером, которого мне велено было ожидать, окажется товарищ мой, Алексей Николаевич Сибирцев! Как я рад! — говорил Пушкин в миниатюрном салоне при капитанской каюте. — Алеша… Лешка. Лешка.

Долго Сибирцев находился под начальством Пушкина, а теперь Александр Сергеевич со своим кораблем поступал в его распоряжение.

— Куда, когда?

— Завтра же. В Китай, к графу Путятину. В жаркие края, в теплые моря, туда. Александр Сергеевич, где нефритовая башня весны. Но давайте сначала