На острове - Карен Дженнингс

Женщина только улыбнулась, но мужчина сказал:

«У нас тоже так было, дядя. Извините, что говорю вам это. У нас все было точно так же».

Отец Самуэля рассмеялся:

«Нет, друг мой, это невозможно. Это свободная, демократическая страна. Мы независимы, у нас теперь все свое. Здесь никаких проблем не будет. А ваша страна пошла по неверному пути, вы допустили ошибки».

«Подождите, дядя. Еще увидите».

«Нечего тут видеть. Ты не прав, сосед, очень не прав».

Несмотря на это, отец подружился с ними и велел Самуэлю носить его через улицу и подавать им всем кофе. Он сидел и разговаривал с ними часами, а потом стал помогать им нанизывать бисер на проволоку, резать банки из-под газировки и украшать машинки, которые дети гоняли по пыльным улицам. Но денег за свою работу никогда не брал. Он говорил, что деньги ему не нужны, хотя в его семье их вечно не хватало. За спиной у него мигранты давали деньги матери Самуэля. Она убирала их в старый платок и говорила ему:

«Меня не красит, что я беру деньги у беженцев. Они хорошие люди, но пусть хоть немного раскошелятся за то, что живут здесь».

Она была не одинока в таких чувствах. Независимость не принесла того, что обещалось. Какое там – многие жаловались, что стали жить хуже, чем раньше.

«Это хорошо и замечательно, что у нас теперь есть право голоса, – говорили они, – но одним правом сыт не будешь».

Как не будешь сыт ни новым флагом, ни фанфарами национального гимна. В народе росло недовольство, и все больше человек проникались горечью за невыполненные обещания. К ним относился и Самуэль. Он видел, что его отец – ухмылявшийся калека, дуралей, твердо веривший, что президент – это мессия, который однажды сойдет в трущобы и выразит благодарность увечным и скорбящим за их службу родине. Отец гордился тем, что считал своим вкладом в историю и видел себя не последней фигурой для будущих поколений. Так считал старик, которого забыли даже прежние друзья по Движению, а иные обходили его дом стороной, до того им навязли в зубах его выспренные речи.

Тем временем набирал популярность генерал, который войдет в историю как Диктатор. Он-то не гнушался ходить по трущобам и тратить время на простых людей, выслушивая их жалобы. Когда собиралась толпа, он говорил с людьми раскатистым голосом, а когда толпа разрасталась, он брал рупор и так орал, что, казалось, на верхних этажах домов дрожали стекла. Он играл на страхах и надеждах людей. А в их бедах винил иностранцев и клялся навести в стране порядок.

«Слушайте меня, если вы голодны, слушайте меня, если вам холодно и тревожно, – обращался он к людям. – Я такой же, как вы. Я знаю, каково вам. Не думайте, что я другой, раз ношу форму. Под ней я такой же, как любой из вас. Мы с вами сражались за независимость. Мы с вами сражались за свою нацию. Мы с вами теряли любимых, сидели в тюрьмах и проливали кровь. Мы с вами умирали. Почему же после всего этого мы делим страну с иностранцами? Пусть уезжают к себе домой и сражаются за свою свободу. Нам не надо, чтобы они присваивали наше, получали задаром то, за что мы так храбро боролись. Эта страна наша, и больше она никому не принадлежит. Больше никто не имеет права находиться здесь. Эта страна наша и больше ничья. Пришло время показать им, что мы им не рады. Пришло время выдворить их из страны!»

В своих речах он обличал новое правительство и президента, заявляя, что они не думают о родине. Неужели им совсем нет дела до тех, кто привел их к власти, проливая пот и кровь? Неужели им нет дела до своего народа? Власть развратила их. Власть заставила их забыть обо всех, кроме себя.

Самуэль не любил вспоминать о том времени. Даже много лет спустя он не мог подумать об этом без стыда. О своем участии в том, что генерал назвал «выбраковкой». Самуэлю иностранцы не мешали. Но он был молод и горяч, и когда эта волна докатилась до его района, он оказался захвачен ею. Впоследствии он старался не думать об этом, не вспоминать о том, как взял топор с поленницы и присоединился к уличной потасовке. Он никого не убил в тот день, хотя всех, на кого замахивался, всех, за кем гонялся, он винил в наивности отца, в том, что он стал калекой, в том, что они лишились дома в долине и прозябали в бедности в грязном городе.

Стыд пришел не сразу. Ему не было стыдно, когда он выгонял из дома друзей отца, невзирая на их мольбы, когда крушил их корзинки и разбрасывал по тротуару зверушек из бисера, словно жертв ужасной бойни. Он смеялся, когда женщина споткнулась на улице, когда мужчина обмочился, а их ребенок мямлил что-то на своем языке. А после, когда «выбраковка» была подавлена, а с улиц убрали тела и хлам, он внимательно осмотрел топор. Он знал, что никого им не ударил, но все равно, увидев пятнышко крови на рукоятке, несколько дней проходил с гордо поднятой головой, воображая себя героем.

Родители Самуэля не догадывались о его причастности к той бойне. Если они и узнали об этом, то не от него. Хотя они не могли не замечать все возраставшей дистанции между ними и сыном. Их отношения не были гладкими с тех пор, как они перебрались в город, но Самуэль всегда заботился о том, чтобы семья не голодала. Теперь же он ничего не приносил домой. Он рано вставал и уходил, а возвращался только под утро, всегда с пустыми руками. Толком не выспавшись, снова вставал и уходил.

Он уходил, чтобы слоняться по городу и осматривать места, оставленные беглецами или мертвецами. Он уже не чувствовал ни гордости, ни радости за ту капельку крови. Он боялся содеянного, того вреда, что причинил людям. Но, несмотря на сознательное решение выжить их из страны, он пытался успокоить совесть тем, что, по большому счету, обвинить его было не в чем. Что он такого сделал? Ничего особенного. Почти ничего. Он лишь поддался общему настрою. Он был невиновен.

С друзьями он больше не виделся, завязал с воровством и бродяжничеством. Он слонялся по улицам, в своем потертом «американском» костюме, пока не протерлись туфли, и тогда он заклеил их заплатками из шин; вид он теперь имел весьма комичный. Он всегда