На острове - Карен Дженнингс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А чем от этого Диктатор отличается со своим кортежем из братьев, друзей и родни? Он тоже дал им власть. В чем разница? А сколько людей перебил?»
«Нет, брат, полно тебе, хватит. Он спас нас. После стольких лет в тюрьме неужели ты этого так и не понял?»
Самуэль ответил не сразу. Сперва он бросил взгляд на спавших сокамерников.
«Хочешь знать, что я понял после стольких лет?»
«Скажи».
«Я понял, что понятия не имею, как выглядит мой сын. Я его до сих пор представляю младенцем, каким видел на руках моей матери в то утро, когда пошел на марш на площади. Для меня во внешнем мире ничего с тех пор не изменилось, все застыло вместе с этим младенцем. Моя сестра еще подросток, мать моего сына идет маршем к статуе, мои родители живы. Ничего не изменилось. Даже здесь я забываю, сколько времени прошло. Иногда увижу себя в зеркале и не узнаю. Так и хочется спросить: «Кто этот мужик?»
«На этот вопрос у тебя есть ответ. Как я уже сказал, ты тот, кто проявил верность».
Самуэль снова взглянул на надзирателя:
«Ты зря так сказал. Я всегда был верен только самому себе».
БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ СТАЛО ПОХОЖЕ, ЧТО БУДЕТ ДОЖДЬ. Самуэль налил теплой воды в металлическую миску и высыпал туда дрожжи. Добавил сахара и соли и доставал старую коробку от печенья, в которой держал муку. Муку он всегда сыпал на глаз.
По другую сторону стола сидел человек и смотрел на него. Он откинулся на спинку стула, широко расставив ноги, и шурудил пальцами в пачке печенья «Тропический пунш», шумно шурша оберткой. Сунув в рот печенье, он стал громко жевать с приоткрытым ртом. Самуэль опустил руки в миску и заметил, что человек наблюдает за ним. Он вытащил еще одно печенье и сунул в рот, не прожевав первое.
Самуэль опустил взгляд. На костяшках пальцев и под ногтями у него была грязь и даже немного на исцарапанных ладонях. Он подошел к раковине, снова вымыл руки жидким мылом и вытер старым коричневым полотенцем, висевшим перед духовкой. Потом вернулся к столу и стал месить тесто. Оно поддавалось его усилиям, становясь упругим и теплым. Он поставил миску на стол и накрыл полотенцем, чтобы тесто поднялось.
Когда он снова обернулся, человек водил пальцем по муке, рассыпавшейся по столу. Он просто дурачился, выводя какие-то каракули. Тем не менее, когда Самуэль приблизился, он быстро все стер, стряхнув муку со стола себе в ладонь. И вопросительно взглянул на Самуэля.
– Туда вон, – сказал Самуэль, указывая на серое пластиковое ведро.
Он убрал продукты и вытер стол сухой тряпкой, ссыпав остатки муки на пол. Затем поставил на стол коробку, присланную Эдит, и вскрыл ее, хорошенько разгладив края. Человек продолжал есть печенье. Он засунул палец в рот, выковырял что-то и слизнул с ногтя. Самуэль заглянул в коробку и вынул стопку обтрепанных журналов на дешевой бумаге. На обложке верхнего красовалась женщина в серебряном платье, с пышными накладными ресницами. Рядом стоял мужчина без рубашки, но с воротничком и серебряной бабочкой. У него были проколоты соски, а руки – в татуировках. Самуэль узнал фотографию. У него уже был такой номер. Он просмотрел всю пачку и побросал повторные номера в деревянный ящик, где держал бумагу для растопки.
И принялся за видеокассеты. Они были липкими на ощупь и пахли сигаретами и картоном. На одной виднелся подсохший томатный соус. Всего кассет было девять, и ни один из этих фильмов Самуэль еще не видел.
Человек потянулся через стол, взял кассеты и стал рассматривать, словно покупатель в магазине. Доев последнее печенье, он высыпал крошки в рот, выбросил пакет в мусорное ведро и тихонько рыгнул. Затем подошел к Самуэлю, обдав его фруктовыми ароматизаторами, сунул руку в коробку и достал три стеклянные банки варенья, половинку карандаша в розово-золотую полоску и соломинку в бумажном пакетике.
Самуэль покачал головой и взял у него соломинку. Коробка была его. Он сам ее распакует. Человек пожал плечами, снова сел и стал смотреть, как Самуэль доставал банку из-под кофе с разными пуговицами, пакет с кабельными стяжками и проволокой, керамического мишку, сжимавшего в лапах выцветшее оранжевое сердце, треснувшую обеденную тарелку с рисунком ананаса. На дне коробки лежал фотоальбом. Он был старый, в переплете на кольце, обложку украшал рисунок мальчика в расклешенном комбинезоне, с лейкой в руках. Когда Самуэль вытащил альбом из коробки, из него выпали фотографии, расшатавшиеся от времени. Он наклонился и стал собирать их с пола. Человек по другую сторону стола опустился на четвереньки и достал одну из-под большого холодильника. Взглянув на нее, он моргнул и метнул ее по столу.
На фотографии был молодой человек, почти еще подросток, в военной форме. Берет чуть скошен налево, шея окостенела; он не улыбался, и глаза были тусклыми, как будто он долго стоял не моргая. Формальный погрудный портрет в белой рамке.
САМУЭЛЬ СТАЛ СМОТРЕТЬ ДРУГИЕ ФОТОГРАФИИ. Толстая женщина в переднике помешивала кастрюлю над открытым огнем. Позади нее стоял и счастливо смеялся мужчина. На следующей фотографии был фасад дома. У недокрашенной стены стояла стремянка. В окне угадывалось лицо. Дальше сидели на скамейке пятеро молодых людей и пили газировку из бутылок. Снова тот парень в форме, теперь стоявший перед покрашенным домом, повернув голову в сторону, словно разговаривал с кем-то оставшимся за кадром. На следующей фотографии Самуэль узнал себя – он смотрел в камеру и улыбался. Еще две с ним и, если он не ошибался, с родителями и собакой, обнюхивавшей куст на заднем плане. На этих фотографиях он был в полный рост: неуклюжий мальчишка, не привыкший к обуви, как и многие его ровесники, – далеко не все из них носили даже сандалии. В то время – за несколько месяцев до переворота и после него – встречалось немало таких ребят. Обутые – так их называли, ходивших, прихрамывая, на марши и спотыкавшихся на лестницах. В основном это была молодежь из бедных семей или с улицы, так или иначе неблагополучная. Военные находили их и обещали жилье, еду, деньги. Несколько уличных знакомых Самуэля не устояли перед искушением. Одним из них
