Там, где была тишина - Евгений Кривенко

— Что же он говорил? — интересуется Наталья. — О чем это вы с ним секретничали?

— Он говорил, что плохого человека видел, — насупясь, произносит Мамед.

— Какого человека? — нетерпеливо допрашивает его Наталья.

— Говорит, человек в чалме появился оттуда, — Мамед машет в сторону границы. — В первый раз появился, когда сельсовет избрали. Башлыком был йолдаш Атаев. Хороший был человек, бедняк. А через два дня его зарезанным нашли у своей кибитки.

— Ой! — вскрикнула Наталья.

Мамед продолжал:

— А второй раз появился, когда колхоз собирать начали. И снова много горя принес. Амбар для хлопка сгорел. Много людей совсем из кишлака ушло — боялись. И вот, говорит, долго не было и опять появился. Очень просил об этом начальнику заставы передать. Я, говорит, здесь с овцами еще долго буду, а вы ему сразу же передайте.

— Ладно, — первым нарушает молчание Макаров. — Пошли дальше!

Мирченко слегка придерживает его за руку.

— А вы знаете, — говорит он, — после того, что мы сейчас услышали, уничтожение вашей машины приобретает особый смысл.

Это почти то, что говорил Макарову Сатилов. Макаров молчит. Ему даже самому себе не хочется признаться, что чувство, похожее на страх, закрадывается в его сердце.

Николай с Мамедом уже далеко впереди. Наталья, прихрамывая, идет с нивелиром вслед за ними. У нее две реечницы из бригады Куркина — Люся и Дуся, веселые, смешливые девчата, завербованные Николаем в Кагане.

— Дайте мне посмотреть, — подбегает к Наталье Дуся, круглолицая полная дивчина в короткой юбке и синей мужской рубахе. Она с любопытством заглядывает в трубку и всплескивает руками. — Ой, боже мой, — восклицает она, — Люська, ты же вверх ногами стоишь!

— Да будет тебе, — прыскает в ладонь белобровая Люся. — От же хлопцы слушают!

Все смеются. Солнце опустилось ближе к горам, и работать стало веселей. Все дальше и дальше уходят изыскатели.

И вот уже скрылись они за холмами.

…Чудесен и увлекателен труд геодезиста-изыскателя! Это он первым прокладывает пока еще воображаемую линию на местности, которой суждено стать путем, трактом, дорогой, соединяющей села, и города, и, конечно же, человеческие сердца.

Это он первый проходит по этой несуществующей дороге в своих стоптанных, покрытых пылью брезентовых сапогах, ставя на своем пути белые колышки-пикеты и столбики-репера.

Потом по этому следу пойдут машины, подводы, а то и просто пешеходы из одного города в другой, из одного села в другое, побуждаемые вечным стремлением к созиданию нового — будь то огромный завод, высокогорный рудник или окрашенные розовой краской детские ясли.

Будет дорога, и по обочинам ее вырастут и зацветут нежным цветом веселые яблоньки, и усталый путник, вдыхая их сладкий аромат, скажет доброе слово и о тебе, пробившем эту трассу.

…Еще только солнце собирается выглянуть из-за края земли, чтобы облить ее двоими щедрыми лучами, а ты уже в дороге, с полевой сумкой и баклагой через плечо, с нивелиром на раздвинутой и закрепленной винтами треноге на плече.

Длинный и трудный путь предстоит тебе, но ты не замечаешь ничего, увлеченный своей работой. Вот очередная, выбранная тобой точка. Привычными движениями устанавливаешь ты треногу, выравниваешь по уровню нивелир в горизонтальном положении и, зорко всматриваясь в трубку, делаешь отсчеты по полосатым перевернутым рейкам, которыми от себя и на себя плавно покачивают реечники. А затем опять нивелир на плечо и вперед. Снова установки, и снова отсчеты, и столбики записей в нивелировочном журнале. Кажется, только-только ты начал работу, а вон и тени уже удлинились, и повеяло ночной прохладой.

Ах зачем такой короткий день!

Работа, как магнит, она не отпускает от себя. — Вперед и вперед!

— Пикет двести тридцать пять, — кричит реечник, — плюс сорок!

— Пикет двести тридцать шесть!

— Пикет двести тридцать шесть плюс двадцать!

Идет работа, но идет и время. Уже совсем темно. Ну что же, зажжем фонари! И вот уже горят светлячки, «летучие мыши», освещая рейки. И только теперь ты чувствуешь, что устал. Как болят и гудят ноги!

Еле волоча их, ты подходишь к месту случайного ночлега и валишься на душистое сено, чтобы с первыми лучами солнца снова быть на ногах, в пути!

…Уже была глухая полночь, когда Макаров со своими людьми вернулся в Мукры. Все были возбуждены: еще бы, прошли всю новую трассу. Теперь день-два, и проект можно везти в Ашхабад.

Когда машина подъехала к длинному бараку — общежитию рабочих, Макаров заметил, что окна барака освещены.

Вглядываясь сквозь мутные стекла, он увидел стол со стоящей посредине керосиновой лампой и человек шесть-семь рабочих, сидящих за столом. Он сразу же узнал Ченцова и Дубинку. Шла картежная игра.

Когда Макаров, скрипнув дверью, вошел в барак, там была чернильная тьма.

Виктор нерешительна подошел к столу и зажег спичку. Весь стол был завален деньгами. Макаров вспомнил, что вчера была получка.

Когда спичка догорела, Макаров так же молча вышел из барака.

«А ведь скучища здесь, действительно, дьявольская, — почему-то подумал он. — Что бы такое придумать?»

— Что там? — окликнула его с кузова Наталья. — Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — сердито буркнул в ответ Макаров. — Керосин жгут, черти!

Едва Макаров переступил порог конторы, к нему сейчас же бросился дремавший у стола Буженинов.

— У нас здесь произошел неприятный случай, — торопливо заговорил он. — Этот высокий бригадир, — как его? — Солдатенков… Подрался с нашим сторожем. Вас срочно вызывают в сельсовет.

— К черту! — яростно заорал Макаров, сбрасывая сапоги и валясь на койку. — К черту все это, я хочу спать…

ДУРСУН НАРУШАЕТ ЗАПРЕТ

Вот что произошло в отсутствие Макарова. Контора была пуста. За своим столом сидел только Буженинов, занятый составлением бесчисленных платежных ведомостей.

Было раннее утро. Стояла глухая тишина, только в соседнем загоне для верблюдов происходило какое-то движение. Оттуда доносился тихий звон серебряных украшений, — видимо, доили верблюдиц.

Загон, как и большой глиняный дом с садом, окруженный высокой стеной, принадлежал Дурдыеву, сторожу дорожной конторы.

Внезапно Буженинов услышал топот босых ног. В контору вбежала молодая туркменка.

Она быстро оглянулась по сторонам и подошла к Буженинову. У нее было красивое бледное лицо и светлые волосы. С плеч струилось платье из пурпурного шелка, на ногах — шальвары, отороченные внизу вышивкой. Она торопливо заговорила, обращаясь к Буженинову: