Там, где была тишина - Евгений Кривенко

Там, где была тишина

Часть первая

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Поезд резко останавливается.

Стоящие в тамбуре пассажиры сталкиваются друг с другом и стараются удержаться на ногах.

К выходу с флажком в руках пробирается кондуктор.

— Быстрее, граждане пассажиры, — торопит он. — Поезд стоит здесь всего одну минуту.

Из вагона выскакивает высокий черноглазый юноша в темном костюме и тут же в спешке подхватывает летящие на него чемоданчики и свертки.

Вслед за ним на землю спрыгивают еще один юноша и девушка.

Раздается свисток. Кондуктор машет флажком. Поезд трогается с места.

— И куда же они, сердешные? — слышится чей-то жалостливый женский голос, но его заглушает протяжный, печальный гудок и торопливый стук колес.

— Вот и приехали, — негромко произносит высокий парень, вытирая фуражкой влажное смуглое лицо, на котором выделяются черные упрямые глаза. — Занятная картинка…

Девушка вскидывает на него серые внимательные глаза и аккуратно поправляет сброшенные на песок чемоданы.

Спрыгнувший последним, коренастый парнишка, с лохматой рыжей шевелюрой, в расстегнутой белой рубахе, неторопливо присаживается на лежащий рядом камень.

Вокруг приезжих стоит глухая тишина.

Поспешно и как-то виновато убегает поезд, идущий дальше на Сталинабад, словно не осмеливаясь слишком долго нарушать стуком колес эту вековую тишь.

Пустынно станционное здание, сложенное из желтого известняка и похожее на мечеть, пустынна дорога, окаймленная разрушенными дувалами и камышом, ведущая в ближнее селение, расположенное на самом берегу Аму-Дарьи.

Всюду бесшумно качает свои метелки камыш, и всюду, как неподвижное море, тишина.

Приехавшие скорым поездом люди сиротливо стоят у своих чемоданчиков и смущенно озираются.

— Курортная местность, — невесело шутит черноглазый. — Пропали, Наталья, твои белоснежные щечки!

— Щечки, щечки, — сердито отмахивается девушка, неожиданно краснея. — Ты лучше скажи, куда нам деваться?

Юноша не отвечает.

Он смотрит на раскинувшийся перед ним такир[1], весь в трещинах, образующих ровные, как паркет, прямоугольники, смотрит на синеющие вдали горы.

— Это Кугитанг.

— Ну, что же, Виктор, — торопит его Наталья. — Нужно что-то решать!

Она раскрывает сумочку и торопливо заглядывает в маленькое кругленькое зеркальце. На нее глядит румяное девичье лицо с чуть вздернутым носом, с ямочками на щеках и крутым лбом, прикрытым светлой челкой.

— Вставай, Николай, — оглядывается она на сидящего безмятежно товарища. — Что ты расселся как дома? Николай тотчас же вскакивает.

— Казала мени маты, — мрачно произносит он. — Если будет тебе плохо, хватай свои вещи и домой!

Наталья смеется, отряхивая с себя пыль. Но Виктор не откликается на шутку. Он, словно завороженный, не отводит глаз от раскинувшейся перед ним необычной картины.

Горы… Горы… И снова горы… Они возникают сразу же перед ним, ибо расстояние скрадывает ровный такир, и уходят вдаль, синие и величавые.

Макаров вспоминает все, что говорил Федор Николаевич Ткачев, посылая его сюда.

Вот там, впереди, поднялись к небу Кугитангский и Гаурдакский хребты, отроги Гиссарских гор. Вместе с небольшими селениями и десятком зимовий, расположенных на реках Аму-Дарье и Кугитанг-Дарье, они образуют далекий, глухой и труднодоступный район Туркмении.

Здесь тишь и глухомань. Безмолвны угрюмые горы, покрытые зарослями арчи, безмолвны долины и ущелья.

О чем говорил в тот вечер Федор Николаевич? О безграничной власти эмира бухарского, что подобно черной чудовищной тени падала на этот глухой, далекий горный край.

О тысячах загубленных жизней, о головах, только что отсеченных и пляшущих на горячих сковородах, — да будет благословенна державная воля эмира!

О казематах, в которых без пищи и света томились заживо замурованные люди.

О годами не прекращавшихся братоубийственных войнах, о фанатизме и изуверстве магометанства, губившего тысячи молодых жизней.

Сотни лет в полном безмолвии стояли эти горы, вздымая к небесам вершины, словно руки, молящие о пощаде.

Горы таили в своих недрах огромные богатства. В них нуждалась страна. Но сюда, в этот глухой и неведомый край, не дотягивалась ленивая рука царских промышленников.

— Средняя Азия бедна рудами, — небрежно цедили они сквозь зубы. — Да и вообще это такая дичь и глушь, куда не приведи господь и нос сунуть…

И вот здесь, в горах, появились новые люди.

Им предстояло овладеть богатствами, таящимися здесь, развеять легенду о рудной бедности этого края, оживить горы, перестроить жизнь людей.

— Да, — медленно оборачиваясь к своим товарищам, произносит Макаров. — А ведь торжественная встреча, пожалуй, не имела места…

— Пожалуй, не имела, — мрачно откликается Николай, тряся своей огненной шевелюрой. — Может быть, мы не там, где нужно, вышли?

— Вот что, — как бы в раздумье произносит Макаров, почесывая переносицу. — Вы пойдете в кишлак и найдете эту шарашкину контору. Там располагайтесь и ждите меня. А я отправлюсь прямо на дорогу, как говорится, с корабля на бал…

Он прикуривает у Николая, передает ему свой чемоданчик и решительно направляется в сторону такира.

Камыш бесшумно смыкается за ним.

Наталья морщит нос, поправляет волосы и растерянно смотрит ему вслед.

Николай исподлобья следит за ней. В его серых глазах нежность.

— Пойдем, Наталочка, — наконец произносит он, вскидывая на плечо фанерные чемоданчики. — Казала мени маты…

…Макаров медленно пробирается между зарослями камыша по узкой тропинке. Он то поднимается на невысокие холмы, то вновь спускается вниз. И вдруг ударяет себя по лбу, словно о чем-то вспомнив. Лампа? Он забыл захватить лампу! А сколько опытных людей в Ашхабаде говорили ему об этом. Лампа нужна как воздух!

— И чтоб обязательно «Молния» на специальной металлической подставке. Без лампы пропадешь, — говорили ему, — тоска заест!

— Ну и шляпа же я! — восклицает он, взбегая на очередную возвышенность. — Постой, а где же дорога? Он хорошо помнит, что она должна начинаться у железнодорожного полотна и идти почти строго на север по такиру.

До слуха Макарова доносится чья-то песня. Он прислушивается, но не может понять ни слова.

Это туркменская песня. Макаров не понимает слов, но в печальной мелодии ему слышится тоска и боль горячей, но, может быть, непонятой или неразделенной любви.