Мокрые под дождем - Симон Соловейчик

А Сережка был невозмутим. Он сидел, откинувшись к спинке парты, и каждому смотрел в глаза прямо. Он дал Мишке Беленькому задачи с олимпиады, потом поднялся, подошел к доске и молча показал, как они решаются.

Мы обступили доску. Сережка не говорил пи слова, и все тоже молчали. Только мел четко стучал по доске. Задачи были совершенно недоступны нам; Мишка Беленький покачивал головой в знак уважения к задачам и хмыкал.

И тогда сзади, с парты, Витька Лунев громко сказал в тишине:

— Надо было там решать! Здесь-то каждый сможет.

Витька под руководством своей мамы отрабатывал в то время идею «принципиальности».

Все оглянулись, расступились, чтобы они двое, Сережка и Витька, могли взглянуть друг другу в глаза. Была страшная тишина. Сережка потер пальцы, отряхивая мел, и посмотрел на Витьку. Лунев выдержал взгляд. Сережка улыбнулся и мягко, словно жалея Лунева, сказал:

— Не решил.

Все зашумели, все почувствовали облегчение — у нас, в сущности, были очень хорошие ребята.

Если бы Сережка приехал победителем, если бы он получил все грамоты олимпиады, его не встретили бы так тепло. Победителей не всегда любят. А теперь вдруг стало понятно, что это было правильно — послать в Москву именно Разина. Каждый — хотя бы слегка — прикоснулся к тому главному знанию, которым давно уже владел Сережка: есть вещи более значительные, чем олимпиады, грамоты, отметки, соперничество. Есть наука. И Сережка — увидели все — так серьезно относился к науке, что мог позволить себе не решить задач и встретить это совершенно спокойно.

С той минуты у доски и началась Сережкина слава. Проведи он в школе еще хоть неделю, он стал бы общим любимцем, я уверен. Но Разин от славы своей ускользнул…

28

— Между прочим, тебе предстоит не очень-то приятный разговор с Петром Павловичем. Ты, между прочим, опозорил школу, понимаешь ли ты это? — сказал я Сережке по пути домой.

Сережка помолчал.

— Это будет не самая трудная часть нашей беседы с Петром Павловичем, — сказал он. — Я ухожу из школы.

— Как?

— Ухожу.

— Совсем?

— Совсем. Уезжаю. Я, кажется, уезжаю…

Сердце у меня упало. Мне незачем было спрашивать, куда Сережка уезжает. Значит, он встретил ее. Бежит к ней. Мчится. Значит, чудо свершилось — и в то же самое мгновение кончилось мое чудо… Чудо моей встречи с Сережкой… Так остро почувствовал я свое одиночество, словно Сережки уже не было, словно он обманывал меня тем, что шел рядом. Притворяется, будто он здесь, а на самом деле его здесь нет…

— Куда ж ты едешь? — насмешливо спросил я, пытаясь побороть внезапную неприязнь.

— Саня, — сказал Сережка мягко, — Саня, не сердись на меня. Мне тоже очень плохо… Мне бы надо радоваться, а отчего-то очень плохо, и никак не решусь…

«Ты ведь сам хотел, чтобы он поехал, ты ведь и денег вызывался достать», — уговаривал я себя, тронутый Сережкиным тоном.

— Я знаю, что ты подумал, — продолжал Сережка. — Совсем не то. Я в Академгородок еду…

От удивления я даже рот раскрыл, вмиг забыл о своем огорчении. Что еще произошло?

И тут новости посыпались одна за другой.

Во-первых, Сережка, оказывается, сделал какую-то работу — что-то о симметрично замкнутых линейных дифференциальных уравнениях, если только я ничего не перепутал и эти уравнения называются именно так, а не иначе. По мнению профессора Н., работу можно даже и публиковать.

Во-вторых, сам-то профессор еще месяц назад уехал работать в Академгородок.

В-третьих, уезжая, он звал Сережку с собой, и не как-нибудь, не просто звал, а звал лаборантом в Институт ядерной физики. В порядке эксперимента. Профессора занимали идеи сокращения пути в науку.

…Но как же так — работать в институте? Ведь у Сережки не то что диплома нет, аттестата!

— Ну да, все трудно. Отдел кадров, прописка… Профессор все берет на себя, — объяснил Сережка.

— А школа? А учиться?

— Школу кончу заочно.

И вдруг до меня дошло. Это ведь большая удача. Далеко не каждому делают такое предложение в неполных шестнадцать лет. После насмешек профессора, после провала на олимпиаде — наконец что-то светит Сережке…

Однако Сережка сказал, что он не хотел ехать. Можно действительно оказаться в положении вундеркинда. «Начинается «блестящая карьера», — иронично отозвался дядя Мирон, когда Сережка рассказал ему о предложении профессора. Но теперь, после поездки в Москву, Сережка решился. Нет, поражение тут ни при чем. Просто он увидел, как много успели сделать другие ребята.

— Там такие парни были!.. — покачал головой Сережка. — Сильнейшие парни. Надо сидеть и сидеть… И, пожалуй, дальше в одиночку ничего не сделаешь. А Василия Дмитриевича нет.

Он имел в виду профессора Н.

Да, все шло к этому — надо ехать.

— Но понимаешь, Саня, — продолжал Сережка задумчиво, — я еще раз убедился там, в Москве. Есть два ряда. Один ряд — отметки, грамоты, олимпиады, вот институт. Внешний ряд. И другой ряд, сердцевинный…

Сережка мог бы и не объяснять. Это та самая цепочка, которая давно занимала его. Она шла от «Фобоса и Деймоса», от заявления «буду гением» к первому посещению профессора, к отказу от «вертикальных» мыслей.

— И в этом, сердцевинном ряду наблюдаются какие-то возмущения и неясности. — Так сформулировал Сережка свою мысль. — Вот я ехал в Москву, и о чем я только не передумал! Мне даже Эйнштейн приснился, честное слово. Сидит за столом в старом свитере и говорит: «Верь в гармонию нашего мира…»

— Книга Кузнецова об Эйнштейне, страница такая-то, — не удержался я.

— Конечно, но ты обрати внимание на это «Верь!..». Так трудно ее уловить, гармонию мира, так глубоко скрыта она, что в нее надо просто верить. Отчаиваться — и все же верить… Но как бы это собрать все в одно: весь мир необъятный и самого близкого человека; высокое и низкое; физику и ту улыбку, тот взгляд; счастье открытий и ту историю с Валькой в кино… Ты понимаешь меня? Гармония мира… Но как ее построить и, главное, как вместить в сердце, как объять душою? Слишком много всего… Неужели и вправду остается — верить? Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — ответил я, поколебавшись, ибо Сережка объяснялся довольно туманно и это было непохоже на него.

— Помнишь, мы говорили о шкале и красных черточках?

— Помню, — сказал я. — Что-нибудь изменилось?

— Нет. Но явно ощущается некая неподвластность мира. Лепишь его, а он не поддается…

И тут наконец я обнаружил, что до сих пор и не задал того главного вопроса, который хотел задать в первую же минуту.

— Нет, — печально сказал Сережка. — Не нашел. Я обегал все химические институты, я во все классы заглядывал, меня вахтеры гнали, меня чуть не взашей выталкивали… Я три дня ходил, можно сказать — трое суток…

— И не нашел ее?

— Нет.

— И не перестал о ней думать?

Сережка мотнул головой.

Я вздохнул.

Никогда не встречал я человека, у которого все получалось бы так трудно.

29

Рассказ мой подошел к концу — осталось несколько страничек. Который месяц я встаю рано утром и открываю рыжую тетрадь, уже вторую. Первая давно кончилась. Я специально съездил на Ярославский вокзал и купил еще одну, у того же хмурого продавца. «Тетрадь для открытий». Сделает ли открытия Сережка в своей тетради? Сделал ли я открытие в своей? Или это открытие только для меня?

Пока я писал о Сережке, пока думал о нем, образ его, признаться, становился не определеннее (на что я надеялся), а все как-то расплывался, размывался… Не вместился мой Сережка в задуманный литературный-образ, торчат во все стороны сучки-колючки, и ничего я не могу с этим поделать.

Мне, например, хотелось рассказать о деловом человеке, из тех, новых, которые должны были появиться и появляются понемножку. А он оказался отчаянным фантазером.

Мне хотелось, чтобы будущее Сережки само собой вытекало из этих записок, ясное и четкое. Между тем как раз будущее-то Сережкино теперь, после размышлений о нем, вызывает у меня тревогу. Боюсь, он окажется неспособным к рядовой работе, делам средней величины. Или что-то очень большое сделает, или ничего… С ним случалось: дают ему простую задачу, а он превращает ее в нечто сулящее переворот в физике, но, увы, пока что неразрешимое…

Я считал, что Сережка уверенно чувствует себя в жизни, — очень люблю уверенных (в меру, конечно!) людей. А он вылез со своей философией — подавай ему «гармонию мира», и не меньше…

Если бы я описывал детство и юность великого человека, то каждое слово в этой рукописи, каждый штрих Сережкиного характера был бы оправдан будущими его достижениями. Но будущее Сережки пока что не ясно, как и мое собственное будущее, как и Валькино, как и каждого из нас. Не стоит торопиться судить Сережку, не будем к нему слишком строги.