Мокрые под дождем - Симон Соловейчик

— Я подумал, — честно признался я. Мне хотелось во всем соглашаться с Валькой, чтобы ему стало спокойнее.

— Ну вот! — Валька и вправду обрадовался. — А я не  психованный, нет. Просто я не боюсь этого администратора, и никого не боюсь, и не боюсь, когда бьют. Вот меня бьют, а мне не страшно. Больно — одно, страшно — другое, и мне не страшно, — повторил он теперь уже хвастливо.

Но нетрудно было почувствовать горечь в его словах. Чем больше Валька хвастал, тем горше ему становилось, и наконец он сказал с неприязнью:

— Вас, наверно, никогда не били… Вы не знаете, как бывает, когда бьют…

Что ответишь на это? Мы были невыносимы для Вальки в эту минуту, потому что видели его, Валькино, унижение. Я мог бы сказать, что и мне доставалось, и еще как, но стоило ли открывать это странное состязание — кому из нас хуже?

Сережка упрямо молчал, а я говорил какие то банальные фразы вроде того, что «унижение рождает унижение, грубое — грубое, зверское — зверское, а человеческое — человеческое».

— Чувства — как деревья и плоды, — сказал я.

— Ну, значит, вы добренькие деревья, шоколадные и апельсиновые, а я… на мне только шишки рождаются, — кисло улыбнулся Валька и так осторожно дотронулся до головы, будто лоб его и вправду был весь в шишках. Я даже увидел их, эти саднящие синяки, один на другом.

Неожиданно дверь открылась, и вошла худая женщина лег пятидесяти, с портфелем и авоськой.

— Это моя тетка, — объявил Валька невозмутимо, не двинувшись с места, словно ничего в комнате не изменилось.

— Ну, Валя!.. — устало запротестовала женщина.

— Тетка у меня кисонька, — продолжал Валька шутовским тоном.

Тетя вздохнула, осторожно поставила бутылки с кефиром на край стола.

— Пошли, Саня, нам пора, — тихонько сказал Сережка.

Я тоже почувствовал, что не могу здесь больше оставаться. Мы попрощались и ушли.

18

Не знаю, как отнесся бы я ко всей этой истории, если бы рядом со мной не было Сережки. Весьма вероятно, что я постарался бы поскорее забыть все эти ломики, «убью!», «тетка у меня кисонька», этот раздерганный, раздражающий Валькин дом. Но к этому времени Сережка немного научил меня размышлять. Я знал, что после происшествия в «Орионе» у Сережки появятся новые «теории»: так называл я его размышления и рассуждения — «теории». Они рождались у него десятками, по каждому поводу.

Но теперь я тоже любил думать, разбираться, искать вопросы и ответы.

Так, хорошо помню, что к утру следующего же дня я придумал теорию «защитного механизма»; она заключалась в следующем. Человек не смог бы жить, если бы, например, его кровь не обладала свойством сворачиваться, если бы не существовало этой защитной реакции. Малейшая царапина — и вся кровь вытекает, и ничем ее не остановишь. Вот и в душе должны быть такие же защитные реакции. Иначе любая неприятность, потеря, неудача — и ты сходишь с ума. Не можешь найти себе места, предпринимаешь совершенно неоправданные действия. Ну, в самом деле, что это: «убью»? У одних людей все мгновенно заживает, а у других никак не остановишь кровь. Одни люди больше защищены от неприятностей, другие меньше. Раны не рубцуются — человек исходит тоской. Вот у Вальки этот полезный механизм слаб, и потому он, Валька, слишком уязвим.

На первой же перемене я сообщил Сережке о своем открытии. Вальки в тот день не было в школе. «Наверно, прогуливает», — решил я. Валька был жутким прогульщиком. Анна Николаевна ничего не могла с ним поделать. «Голова болела», — объяснял ей Валька, и сколько его ни стыдили на собраниях — не помогало. С тех пор как мы стали учиться в первой смене, он еще реже появлялся в школе.

Я изложил Сережке свою теорию и ждал, что он поддержит меня. И Сережка действительно сказал, что, пожалуй, это все правильно, но сказал как-то недовольно, неохотно.

— Как ты думаешь, почему Вальки нет? — спросил он.

— Спит, наверно, — усмехнулся я.

Сережка промолчал. Прошел еще урок, и еще, и еще — иногда дни в школе казались бесконечными. Сережка не то обиделся на меня, не то задумался о чем-то — он упорно молчал, и у меня совсем испортилось настроение.

— Сходим к Вальке, — предложил я, когда звонок прозвенел наконец в последний раз.

Сережка отказался. Ему куда-то надо было идти. Он даже попросил меня взять его папку и обещал вечером зайти за ней. Потом сказал нерешительно:

— И вот еще что… Ты скажи Вальке… Ты пойдешь к нему?.. Ты попроси его, чтоб завтра был дома от трех до пяти. Или нет, до шести. Он будет нужен. Обязательно, слышишь? — Сережка заглянул мне в глаза и добавил: — А теория твоя, Саня, плохая, по-моему. Выходит, обиженный сам виноват, что обиделся? Не знаю…

Сережка ушел по своим делам, а я отправился к Вальке, размышляя о Сережкиных словах — Сережка торопился и обещал поговорить подробнее потом.

Я боялся не застать Вальку, но он сидел дома в выцветших джинсах и синей старенькой майке, разорванной по шву под мышкой. Валька был в самом мрачном расположении духа. У него и вправду болела голова, притом страшно. Он злился, ругался, то и дело сжимал виски обеими руками, приговаривая: «Вот башка проклятая!» — ничего не помогало.

Мы посплетничали о нашем классе. Морщась от боли, Валька давал самые едкие характеристики каждому, кто у нас был хоть чуть-чуть заметен.

Валькины критерии были завидно просты. С его точки зрения, как я тогда понял, человек должен обладать только тремя качествами: разбираться в радиотехнике, уметь драться и не стараться получать хорошие отметки.

Для Вальки все люди делились на две неравные группы: одна, небольшая, — те, кто строил приемники, знал цену радиодеталей и т. д.; в другую группу входило все остальное человечество — «олухи». Для некоторых делалось послабление: «Он, конечно, олух, в радиотехнике ничего не смыслит, но дерется прилично». Как Валька определял способности к драке, одному богу известно, ибо, насколько мне помнится, к тому времени в нашем классе уже давным-давно никто не дрался.

Сам Валька, таким образом, являл собой воплощенный идеал человека, ибо соединял в себе все три редких достоинства. Особенно удачно развил он в себе последнее из этих качеств: уроков он не просто не делал, а не делал «принципиально».

Я же, например, был, с его точки зрения, совершенно пропащий человек — он мне потом не раз говорил об этом; особенно огорчало его, что вообще-то я парень был ничего, да, видимо, попал в плохие руки, и вот из меня ничего не вышло — ни радиотехники не знаю, ни драться не умею…

Я и смеялся, и сердился, и огорчался Валькиной злости, но слушать его было интересно. Всегда интересно взглянуть на привычное с какой-то другой стороны, другими глазами — это встряхивает и прочищает мозги. Да, кстати сказать, разве мы все не судили о людях в то время так же просто, как Валька? «Хорошо учится — плохо учится». «Спортсмен — неспортсмен». «Активист — неактивист». У каждого свои критерии, но число их у всех было одинаково ограничено. Хотя, по правде сказать, многие характеры и в самом деле укладывались в такие простенькие схемы — в юности люди иногда бывают удивительно бессодержательными.

Мне очень хотелось поговорить с Валькой о Сергее. Было любопытно узнать, что он сказал бы. Но я удержался. Конечно, если бы я мог рассказать Вальке про клятву, про рыжую тетрадь, про «Туманность Андромеды», про Сережкины сидения в комнатке за кухней, — тогда разговор имел бы смысл, а без этого что можно было сказать о Сережке? Ровным счетом ничего. Сережка как пришел в наш класс новичком, так новичком, по существу, и остался.

Убедившись, что с Валькой ничего страшного не произошло и о вчерашней истории в кино он словно забыл, я отправился домой и сел за уроки.

Сережка ко мне в тот день так и не пришел, хотя я ждал его допоздна.

19

Наутро я понес Сережкину папку в школу, но Сережка не явился и на уроки. Вальки тоже, конечно, не было. И мне казалось, будто в классе вообще никого нет — пусто. После уроков я побежал было к Сережке домой, но с полдороги вернулся. Еще наделаю паники… Потом мне стало страшно: а вдруг с Сережкой что-нибудь случилось? Вдруг он и дома не ночевал? Я чуть было не повернул назад, но потом сообразил, что с трех до шести Сережка обязательно появится у Вальки. Если ничего не случилось, конечно. И я помчался к Вальке, боясь опоздать.

Вальку я застал точно в том же положении, в каком оставил его накануне. Он сидел за столом и мотал катушку тончайшей проволоки. Для чего-то она была нужна ему. Неторопливо, но быстро и очень точно укладывал он виток к витку, плотно и тесно. Тонкая, покрытая темным лаком изоляции проволочка тянулась бесконечной нитью с неуклюжей деревянной бобины, а бобина, разматываясь, подрагивала на столе как живая. Рядом, на обломке мраморной плитки, грелся старенький Валькин паяльник с изогнутым жалом.