Любовь больше, чем правда - Александр Ермак

Услышав такое, Катя легко перешагнула через свадебные атрибуты. Гневно распахнула перед женихом дверь:

– Иди к черту. Убирайся. Ты, наверное, хватил лишнего…

– Я вообще еще не пил сегодня, прынцесса…, е-мое, – обхватил Пиль свою распухшую маковку.

Глядя на это, Катя чуть было не смилостивилась:

– Одумайся. Ты болен, Константин…

Но жених, кажется, собирался распоясаться еще до свадьбы:

– Я болен? Надеюсь, что еще нет. Если ты, конечно, не…

Катя мгновенно залилась подобающей краской:

– Какую гадость ты собираешься сказать мне на этот раз?

Константин медленно заколесил по комнате:

– Я не могу сказать тебе гадость… Я… Я… Ведь я любил тебя. Я впервые в жизни по настоящему любил кого-то. А она, она оказалась…

– Ну, говори…, – подбодрила его со школьной скамьи любящая точки над «и» Катя.

Но у Пиля язык во рту так и не повернулся:

– Нет, скажу я это или нет, уже не важно, уже ничего не изменится. Прощай, пупсик-прачка-принцесса-прос…, прос-чай…

Катя отвесила наигранный поклон в сторону открытых дверей:

– Катись. Вали. Ненавижу. Как легко ты не поверил мне. Как легко меня предал…

Константин, не спеша, вышел и, не оборачиваясь, бросил через плечо ключи от ее квартиры:

– Оревуар, Катя Андреева…

– Прощайте, господин Пиль…

Девушка хотела бросить ему вслед подаренную им брошь, но черепашка насмерть вцепилась в обручальное платье. Катя в ответ схватилась было за ножницы, но, вспомнив об уплаченной за одежку сумме, пощадила прелестную ткань.

Шаги на лестнице смолкли. Отвергнутая невеста медленно выронила режущий инструмент из рук и совершенно без сил рухнула на пол. Тело ее содрогнулось от непосильных рыданий:

– Как легко ты меня предал, любимый… За что?… В чем я виновата?…

От душевной боли Катя каталась по мраморному полу. Ее трясло от таких переживаний. Она не понимала происходящего. Так все было прекрасно, и вот она одна. Посыпает голову пеплом любви.

Слезы все лились и лились из ее прекрасных глаз. Горькие, горькие слезы.

Чтобы не напугать соседей и заглушить свои стенания, она включила телевизор. И увидела себя в спонсорской маячке. В спонсорской юбочке. Такую всю из себя миленькую. С флажочком в руке. С улыбочкой на веселой на губе…

11.“У всех на экранах ”

– Жми кнопку, Марфа…

– Жму, Фомушка, жму…

Старушка торжественно включила отремонтированный намедни аппарат и посетовала появившемуся на экране Константину:

– Наконец-то, родной наш. Как же нам тебя не хватало, сыночек…

– Да уж, – вздохнул старичок, – месяц без «обезьянки» – это не шутка. Скажи кому – не поверят… Как-растак почетным пенсионерам прожить в такой нелегкой ситуации без телевизора. Да ради чего же тогда мы всю жизнь на стройке надрывались. В пургу, в дождь, в солнцепек кирпич с панелью клали и так, и сяк. И вдоль язви его в душу, и поперек. Фундаментов одних сколько сложили. Стеночек и тонких, и толстых сколько вывели. А крыши, крыши какие покрыли! Каждому бы нашу крышу, так и все в порядке было б в энтом царстве-государстве. Ты посмотри, какие нынче у контор крыши. Тьфу, одним словом, а не крыши. И за что только люди деньги платят…

– Ладно, Фомушка, не причитай, – потянула его супруга за форменный строительный рукав, – Теперь-то уж оторвемся…

– Оторвемся-оторвемся, – согласился душой бодрячок, – На всю катушку оторвемся. Тащи все, что есть в печи. По такому-то случаю…

Марфа со счастливой улыбкой обернулась на кухню и обратно. Вкатила в комнату ящик пива «Два гиббона». Внесла несколько пакетов любимых крекеров «Обезьяньи лепешечки».

– Оторвемся, Марфуша, – прижал Фома жену к груди и сделал первый блаженный глоток из бутылки:

– Не пиво, а божья роса… Кабы у нас еще и дома все в порядке…

– Да и лепешечки, как всегда хороши. Хрустящие, душистые. К ним бы еще… – поддакнула Марфа и, не отрывая взгляда от экрана, смахнула подобающую слезу.

А на экране наступал критический момент. Участница – конопатая брюнетка с Ново-Пелагейских островов – робко вложила свою руку в первый ящик.

– Не в этом…, – не веря, махнул рукой Фома, – Нас на мякине не проведешь. Личико-то у нее благостное. Наверное, какого-нибудь песца погладила…

– И не в этом, – хрустнула чем-то Марфа, – Ишь глазенки как вытаращила. Там ежик, наверное, без головы без ножек. А может быть просто тушка…

– Смотри, смотри Марфа, – вскричал вдруг Фома, – Туда смотри, на группу поддержки. Это же…

– Катя, – перекрестилась Марфа, – не может быть…

– Это точно, точно она. Катюша… Деточка…

– Какая красивая сука, – восторгался Большой олень, глядя на экран в своем кабинете, – ей бы ее…

До своего нынешнего назначения, благодаря редкому и почетному имени, десять лет провел он главой местной администрации лафландского архипелага Тоскадуй. В его полном распоряжении были неполные пятьсот тысяч квадратных километров снежной пустыни. На этих подведомственных площадях жили по переписи два стада оленей, тридцать оленеводов, пятнадцать волков, три белых медведя. И не было там ни одного телевизора. Только радиоприемник, послушать который удавалось реже некуда.

День за днем сидел Большой олень в своем административном чуме, ожидая у динамика новостей с большой земли. И пару раз за год, когда чуть затихали постоянные метели, до него доносился слабый радиовяк: «Человек вырастил на Луне первый огурец… Ученые предвещают повальную полигамию…На Севере Лафландии ожидается метель…»

Он пытался крепить свой дух. Долбил полынью и нырял туда. Совершал пешие марш-броски по двадцать-тридцать километров в день в полной административной выкладке, то есть с портфелем и набором печатей. Отжимался с вяленым тюленем на плечах. Ничего не помогало. Врожденная мысль дротиком пронзала его увесистый мозг. Не давала покоя, не смотря ни на какие физические нагрузки. Большой олень был рожден думать, а не разводить бюрократию за полярным кругом.

И в одну очередную шестимесячную ночь он взревел-таки четвертым местным медведем. Превысив служебные полномочия и использовав в личных целях нескольких оленей, добрался по льду до ближайшего материкового магазина. И уже через три месяца сидел в своем чуме над самоучителем братского языка.

Других самоучителей в тот день в магазине не оказалось. Но ему было все равно. Большой олень был уверен, что только непомерное учение выведет его из темной простуженной могилы в лихорадочный высший свет.

Ой, как нелегок был братский язык. Падежи, склонения, исключения. День и ночь, как заклинание читал Б.О. свои молитвы: «жи» и «ши» пиши через и…», “рос/раст”, “гор/гар”, «Стеклянный, оловянный, деревянный…»