Утешение странников - Иэн Макьюэн

Колин стоял возле того самого места, где недавно они с Мэри сидели на ящиках и смотрели на восходящее солнце. Сейчас, ближе к вечеру, хотя солнце еще и стояло достаточно высоко, яркие пурпурные тона на восточном крае неба вылиняли и, постепенно выцветая от блекло-голубого к тону разбавленного молока, уже затеяли вдоль четко вычерченной линии горизонта тонкую игру с бледно-серой поверхностью моря. Солнце светило ему в спину, в мельчайших деталях высветив островное кладбище с низкой каменной оградой и яркими, тесно сгрудившимися надгробиями. Небесная синь еще не сделалась сумеречно-уютной. Колин бросил взгляд через левое плечо, вдоль набережной. Роберт был метрах в пятидесяти и не спеша шел в его сторону. Колин обернулся и посмотрел назад. Между облупленными домами уходила вверх узкая торговая улочка, скорее похожая на переулок. Она вилась под вывесками магазинов, под бельем, развешанным, как праздничные флаги, на крохотных, с коваными чугунными перилами балконцах, и заманчиво растворялась в тени. По ней хотелось идти и идти, но только одному, без спутника, который тут же примется что-то тебе объяснять, которому ты постоянно чем-то обязан. Ступить на нее, как будто ничто тебя не держит, освободиться от тягостной игры в оттенки психологических состояний, дать себе волю быть открытым и внимательным к свежим впечатлениям, к миру, чей фантастический, непрерывно омывающий душу поток так легко и привычно игнорируется нами, от которого мы отмахиваемся, блюдя верность не слишком внятным идеалам личной ответственности, пользы, гражданского долга, — ступить туда прямо сейчас, просто взять и уйти, раствориться в полумраке, было бы так легко.

Роберт тихонько кашлянул. Он стоял слева от Колина, в паре шагов.

Колин опять повернулся к морю и сказал легко и непринужденно:

— Если тебя начинает тянуть домой, значит, отпуск удался.

Роберт молчал с минуту, не меньше, а когда заговорил, в его голосе прозвучала укоризненная нотка.

— Нам пора, — сказал он.

Галерея — когда Мэри переступила порог и Кэролайн плотно закрыла у нее за спиной дверь — как будто стала в два раза больше. Почти вся мебель исчезла, а вместе с ней все картины, ковры, гардины и люстры. Там, где раньше стоял большой полированный стол, теперь был простой фанерный щит, на трех ящиках, с остатками обеда. Вокруг этого импровизированного стола были расставлены четыре стула. Пол казался бескрайней мраморной равниной, и шлепающий звук от сандалий Мэри тут же был подхвачен громким эхом, стоило ей сделать несколько шагов. Единственный значимый предмет, оставшийся в неприкосновенности, был сервант Роберта, этакий алтарь его маленького личного культа. За спиной у Мэри, в дверном проеме, стояли два чемодана. На балконе было по-прежнему полным-полно зелени, но мебель исчезла и оттуда.

Кэролайн, которая все еще стояла в дверях, разгладила ладонями платье.

— Обычно я одеваюсь не как больничная сиделка, — сказала она, — но тут у нас столько хлопот, и в белом от меня как-то больше толку.

Мэри улыбнулась:

— А меня в какой ни наряди, толку все равно не будет.

Она, пожалуй, не узнала бы Кэролайн, если бы они встретились в каком-то другом месте. Волосы, так туго стянутые раньше на затылке, сейчас были в некотором беспорядке; выбившиеся прядки немного смягчили очертания лица, которое за несколько прошедших дней утратило былую невзрачность. Губы, прежде такие тонкие и бескровные, теперь сделались полными и едва ли не чувственными. Длинная прямая линия носа, которая ранее казалась не более чем минимально приемлемым решением дизайнерской проблемы, приобрела аристократическую утонченность. Лихорадочный, безумный блеск в глазах погас, и они казались более живыми и приятными. И только кожа осталась прежней, бесцветной, даже не бледной, а просто блекло-серой.

— Вы прекрасно выглядите, — сказала Мэри.

Кэролайн подошла поближе, все той же ломаной, неуклюжей походкой, и взяла Мэри за руки.

— Я рада, что вы пришли. — Она была само радушие и на словах «рада» и «пришли» стискивала руки что было сил. — Мы были уверены, что Колин свое слово сдержит.

Она попыталась отнять руки, но Мэри ее не отпустила.

— Не то чтобы мы специально планировали идти к вам в гости, но это и не чистая случайность. Я хотела с вами поговорить.

Кэролайн удерживала на лице улыбку, но ее ладони отяжелели в руках у Мэри, которая по-прежнему никак не желала ее отпускать. Пока Мэри говорила, она кивала, глядя в пол.

— Я много думала о вас. И хочу кое о чем вас спросить.

— Ну ладно, — немного помедлив, сказала Кэролайн, — пойдемте на кухню. Я заварю травяной чай.

Она высвободила руки, на сей раз вполне решительно, и, вновь войдя в роль внимательной и собранной хозяйки дома, одарила Мэри улыбкой, после чего резко развернулась и, прихрамывая, пошла прочь.

Кухня располагалась в том же конце галереи, что и прихожая. Она была маленькая, но безукоризненно чистая, со множеством буфетов, и полочек, и поверхностей, покрытых белым пластиком.

Лампы дневного света и никаких следов пищи. Кэролайн извлекла из ящика под раковиной свинченный из стальных трубок табурет и придвинула его к Мэри. Возле плиты стоял ломберный столик, а сама плита была похожа на те, что используют в автофургонах: двухконфорочная, без духовки, с длинным резиновым шлангом, который тянулся к стоящему на полу газовому баллону. Кэролайн поставила на огонь чайник и, довольно резко отказавшись от помощи, с видимым трудом потянулась к буфету, за заварочным чайничком. На несколько секунд она застыла на месте, положив одну руку на холодильник, а другую уперев в бедро, так, словно ждала, когда пройдет приступ боли. Прямо у нее за спиной была еще одна дверь, слегка приоткрытая, и сквозь щель Мэри увидела угол кровати.

Когда Кэролайн пришла в себя и принялась ложечкой насыпать в заварочный чайник какие-то мелкие сушеные цветы, Мэри как бы между делом спросила:

— А что у вас со спиной?

И снова в ответ — пустая улыбка, просто разошлись губы и челюсть немного подалась вперед, улыбка, какой, как правило, одаривают зеркала, тем более нелепая в этом тесном и ярко освещенном пространстве.

— Теперь это уже давняя история, — ответила Кэролайн и занялась чашками и блюдцами.

Она стала рассказывать Мэри о своих ближайших планах; они с Робертом полетят в Канаду и месяца три погостят там у ее родителей. А когда вернутся, купят новый дом, вероятнее всего, квартиру на первом этаже, где не нужно будет подниматься по лестнице. Она налила чай в две чашки и принялась нарезать лимон.

Мэри согласилась, что поездка должна получиться увлекательной, а мысль насчет квартиры вполне здравая.

— Но все-таки что у вас болит? — вернулась она к теме. — Спина или бедро? Вы врачам показывались?

Кэролайн повернулась к Мэри спиной, чтобы бросить в чашки ломтики лимона. Зазвенела ложечка, и Мэри тут же вскинулась:

— Мне без сахара.

Кэролайн повернулась и протянула ей чашку.

— Я просто погоняла по чашке лимон, — сказала она, — чтобы он пустил сок.

С чашками в руках они вернулись в галерею.

— Я расскажу вам, что у меня со спиной. — Кэролайн двинулась по направлению к балконной двери, — когда вы оцените вкус чая и скажете, понравился он вам или нет. Апельсиновый цвет.

Мэри поставила чашку на балконные перила и принесла изнутри два стула. Они сели так же, как в прошлый раз, хотя и не с такими удобствами, и столика между ними не было — лицом к морю и к лежащему неподалеку островку. Эти стулья были повыше, и теперь Мэри открылась та часть набережной, откуда они с Колином увидели на балконе Кэролайн, — сейчас она как раз подняла чашку, так, словно собиралась сказать тост. Мэри сделала глоток; вкус был настолько терпкий, что губы у нее поджались сами собой, и она сказала, что чай бодрит. Они сидели и молча потягивали чай, Мэри выжидающе смотрела на Кэролайн, а та время от времени отрывала взгляд от собственных коленей, чтобы встретиться с ней глазами и нервически улыбнуться. Когда обе чашки опустели, Кэролайн, с места в карьер, начала рассказывать:

— Роберт сказал мне, что вы уже наслышаны о его детстве. Он, конечно, сильно преувеличивает, он лепит из своего прошлого истории, какие принято рассказывать у барной стойки, но, как бы то ни было, жилось ему несладко. А мое детство было счастливым и скучным. Я была единственным ребенком, и мой отец, человек очень добрый, души во мне не чаял, а я делала все, что он скажет. Мы были очень близки с мамой, мы были с ней почти как сестры, и обе изо всех сил заботились о папе — у мамы это называлось «подставить плечо господину послу». Когда я вышла замуж за Роберта, мне было двадцать лет и я ничего не знала о сексе. Насколько я помню, до той поры у меня даже и ощущений-то сексуального характера никаких не было. Роберт в этом деле был не новичок, так что после не слишком удачного начала дело, в общем-то, довольно быстро пошло на лад. И все было хорошо. Я пыталась забеременеть. Роберту отчаянно хотелось стать отцом, хотелось, чтобы у него были сыновья, но ничего не получалось. Врачи достаточно долго считали, что во всем виновата я, но в конце концов выяснилось, что дело в Роберте, что-то у него не так со спермой. Он очень по этому поводу переживает. Врачи сказали, что все равно нужно пробовать. Но потом начали происходить довольно странные вещи. Вы первый человек, которому я об этом рассказываю. Сейчас я уже не помню точно, с чего все началось в самый первый раз, о чем мы думали и так далее. Наверное, мы об этом говорили, а может быть, и нет. Я не помню. Когда мы занимались сексом, Роберт начал делать мне больно. Не слишком, но вполне достаточно для того, чтобы я кричала в голос. Кажется, я пыталась его от этого отучить. Как-то ночью он окончательно вывел меня из себя, но мы не остановились, и, должна признаться, мне это начало даже нравиться — хотя и не сразу. Вам, наверное, трудно будет это понять. Дело не в боли, а в самом факте боли, в чувстве беспомощности перед ее лицом и в том, что она низводит тебя до полной ничтожности. Это боль во вполне определенном контексте, когда тебя наказывают и, следовательно, ты виновна. То, что происходило, нравилось нам обоим. Я стыдилась себя, и, прежде чем я успела это осознать, мой стыд тоже сделался источником наслаждения. Возникало такое чувство, будто я открываю в себе что-то такое, что было частью меня от самого рождения. Мне хотелось все больше и больше. Я без этого уже не могла. Роберт стал делать мне больно уже всерьез. Он принес кнут. Когда мы занимались сексом, он бил меня кулаками. Я очень боялась его, но страх и наслаждение были неразделимы. Вместо того чтобы нашептывать мне на ухо любовный вздор, он шептал совсем другое — слова ненависти, и, хотя меня буквально выворачивало наизнанку от унижения, это так возбуждало, что я почти теряла сознание. В том, что Роберт меня ненавидит, я нисколько не сомневалась. Это не было актерством. Он занимался со мной сексом потому, что я была ему омерзительна: как раз это и делало его неотразимым. Мне нравилось, когда меня наказывают.