Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В детстве мне посчастливилось ходить на судне по Илиму. Это было большое плавание. Плыли мы только днем, а на ночлег обязательно приставали к берегу. Те ночевки на берегу я хорошо помню. Лодка чалилась к корягам, каких много по берегам, или к большим валунам, сбрасывался большой железный якорь. Парни заготовляли дрова, разжигали огромный костер, дым которого в какой-то мере спасал нас от гнуса.
Бреднем ловили рыбу, она, непуганая, прямо шла в невод. Иногда мы видели всплески огромных рыбин, от их предполагаемой доисторической величины становилось жутковато. Это был таймень. Девчата в большом котле варили уху на всех. Ужинали весело и шумно. Все чем-то были заняты, у каждого было свое задание, говорили и суетились, радовались берегу.
Значительно позже, читая книжки про первобытные племена, я вспоминал эти ужины у костра посреди дремучей тайги и, сравнивая, находил много общего с древними временами.
С кружками в руках мы рассаживались вокруг котла, окруженные непроглядной глушью ночной тайги. В нашем стане распоряжался капитан-лоцман, опытный специалист, много раз водивший большие лодки по реке, хорошо знавший фарватер и тайгу. Он же отвечал за жизнь людей и сохранность груза. Авторитет капитана, излучающего силу и уверенность, был непререкаем. Помню, что на его лице был большой шрам, на который мы смотрели с уважением.
После ужина мужчины долго пили таежный чай, курили и рассказывали разные страшные истории. Постепенно разговоры затихали, люди умолкали, завороженные в глухой ночи мистическим слиянием тайги, костра, реки и наших жизней, казавшихся такими незначительными в огромном пространстве Сибири.
В этих походах были и неустранимые трудности. Нас изматывал таежный гнус. Плавание обычно начиналось в самое жаркое время лета, когда он особенно воинственен. На реке гнуса почти не было, а вот берега от него гудели. Добычу мог съесть живьем, человека свести с ума. Страдало и зверье. Мы не раз слышали, как животное ревет, съедаемое этой мелкой тварью. Лоси были хитрее, они выходили на берег и периодически окунали головы в воду, так спасаясь от гнуса. Людям, закутанным с ног до головы защищавшей одеждой, приходилось спать с дымокурами, но все равно мошка доставала, мы всю дорогу были искусанные и опухшие.
Запомнились бури и грозы на реке. Конечно, это не морской шторм, но при утлости нашего суденышка все же было страшновато. Тревога взрослых передавалось и нам, детям. Во время ненастья мы приставали к берегу или укрывались в ближайшей заводи.
Днем при ясной погоде можно было полюбоваться сибирскими красотами. Река и берега казались неизменными в своей непреходящей, величественной красоте, которая, однако, каждый день открывалась по-разному. После такого путешествия в душе на всю жизнь оставался немеркнущий свет восторга от щедрости природы и гармонии бытия…
В памяти с того времени остался страх большой воды, ощущение усугубляющейся угрюмости тайги, безмолвие расширяющегося пространства.
Мне тогда открывался мир, а открывается он человеку полнее всего в детстве. Я этот мир не забыл: до сих пор помню запахи пронизанных солнцем брусничных полян, смоляной дух поскрипывающих кедрачей. А главное, моя память хранит ощущение величия таежных просторов, речных течений, высоких небес. Величия жизни.
Много лет назад я покинул эту свою малую родину. Сколько на своем веку городов и весей повидал, но нет для меня уголка земли краше и роднее нашего, Илимского. Места благодатные, хороши и для охоты, и для рыбалки, сладки для ягодников и грибников. До сих пор помню свои дрожащие от волнения руки, которыми снимаю с крючка хариуса, длинного и узкого, который почти не отличается от своей родной сестры – форели.
Я люблю свой Илим и горжусь тем, что мои предки выбрали для жизни именно этот край! Люблю ненаглядные сопки, покрытые молочного цвета цветами багульника, похожие на ответвления Млечного пути. Люблю воздух, напоенный дыханием разогретой полуденным солнцем хвои. А как не вспомнить нашу опрятную деревенскую улицу, никогда не знавшую никакого транспорта. Поэтому пространство между домами и огородами всегда было покрыто идеально ровным травянистым ковром, расцвеченным покачивающимися на длинных стебельках ослепительно желтыми одуванчиками. Через этот двухцветный ковер от дома к дому скромно проходила тропка-дорожка. Это она выводила меня в жизнь.
Все мы живем на одной земле, все освещены одним солнцем, но у каждого из нас есть свой заветный край, свой уголок земли, где цветы душистее, солнце ярче, хлеб вкуснее, и где всегда жива мама.
Под знаком вечности
О рассказах Михаила Зарубина
Радостно, когда в нашу бурную, переворотную эпоху постоянно меняющихся законов и смыслов выпадает счастье видеть сущности незыблемые, символизирующие традицию и Вечность. Так же радостно, как Пушкину в своем путешествии в Арзрум было отрадно увидеть через многие годы на том же месте и в той же величественной красоте Кавказские хребты. «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры девять лет назад. Они были все те же, все на том же месте. Это – снежные вершины Кавказской цепи» (А. С. Пушкин «Путешествие в Арзрум»). Рассказы Михаила Зарубина дают нам такое счастье. Созданные на основе личных воспоминаний о послевоенном детстве писателя и о сегодняшних днях, они, облеченные в проникновенную художественную форму, ведут за собой читателя через осмысление прошлого к укрытым за облаками времени нравственным вершинам, которые за этими облаками не померкли, и в наше время не изменили ни высоты, ни весомости.
Рассказ-образ «Журавли» – базовый, он задает читателю координаты присутствия и точку зрения в изображаемом автором мире. Редко мы видим журавлей на земле, чаще в небе, когда трепетной цепью они или улетают, или возвращаются в родные края. Скажи – журавли, и в памяти тотчас возникают будоражащие душу их клики, напоминающие о временности человеческого бытия, символизирующие одновременно скоротечность времени и его неистощимость, сопричастность Вечности. Название этого рассказа заставляет читателя повернуть голову к небу, требует расширения угла зрения и горизонта видения. Это расширение необходимо для воплощения замысла автора, который, может быть, даже не подозревая сам, вплотную подходит к разрешению древней антиномии с ее эмпирически противоречивым и одновременно логически равноправным обоснованием: изображение «нарастания» и «убывания» жизни одновременно в пространстве одного художественного произведения. Автор книги добивается этого совмещением двух противоположных зрительных позиций, соединяя две противоречивые перспективы – внутреннюю и внешнюю, пространство земное и небесное, закон Божий и опыт человеческий.
Журавли, облака, река Илим – это не просто реальные, натуралистические детали, в разнообразных состояниях присутствующие в произведении, но символичные границы, разграничивающие и соединяющие миры видимые и незримые, в вероятном в перспективе их
