Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

25-го вечером в генерал-губернаторском доме начальник тибетской экспедиции известный путешественник капитан Козлов[581] сделал очень интересное сообщение о результатах экспедиции в присутствии их высочества, нас, лиц свиты, и некоторых приглашенных.

3-го марта их высочества уехали в Петербург и взяли меня с собой. Я был рад немного отдохнуть от всех дел и суеты московской, повидать свою сестру и побывать в родном полку. Был я и у Витте – министра финансов – по делам нашего попечительства трезвости, чтобы по поручению председателя просить об утверждении сметы и испросить некоторых указаний по ведению дела. Витте был очень любезен и выразил мне полное одобрение тому направлению, которое мы избрали, сказал, что при таком направлении мы всегда можем рассчитывать на поддержку его министерства. Я ушел от него подбодренный и удовлетворенный.

18-го марта я уехал из Петербурга, так как срочные дела меня ждали в Москве, и великий князь меня отпустил от себя.

В Москве я был в Художественном театре на репетиции пьесы «Мещане». Пьеса мне не понравилась, но сыграна была она очень хорошо, некоторые сцены были потрясающие. Что тяжело, это то, что в пьесе не было ни одной выдающейся личности, на которой бы можно было остановиться. Реально же и жизненно все до невероятия. Их высочества вернулись в Москву 22-го марта.

25-го марта, в день Благовещения, их высочества посетили «concours hyppeque» в городском манеже, было людно, но довольно скучно, вечером состоялся в присутствии их высочеств концерт инвалидов в Большом театре. Мы, лица свиты, сидели в большой средней царской ложе. Концерт был очень красив и удачен.

На другой день вечером в штабе округа в присутствии великого князя полковником Симанским прочтено было сообщение: «Операционное направление при наступающем движении русских войск в Карпатах». Симанский читал ясно, отчетливо, но без души и подъема, отчего его сообщение много проиграло.

Это время совпало с откомандированием Гадона для временного командования 5-м гренадерским Киевским полком. Я рад был за него, но для меня это было некоторой потерей, мы гораздо реже виделись, так как он все время проводил в полку, а кроме того, его откомандирование прибавило мне много работы по адъютантской службе, я остался один из адъютантов, живших при великом князе, да и дежурства приходились чаще, а между тем дела по опеке, попечительству трезвости все больше и больше разрастались и у меня буквально не бывало минутки свободной.

В конце марта в Москве, открылась Всероссийская пожарная выставка.[582] Она была представлена удивительно красиво, было очень интересно. К открытию выставки приезжал великий князь Владимир Александрович, президент Всероссийского пожарного общества. Пробыв сутки, великий князь уехал. Вернувшись с выставки, я почувствовал какую-то неловкость в шее, сначала я не обратил внимания, думая, что мне надуло, в результате сказался карбункул, который меня промучил две недели. Пришлось его вскрывать, я ездил в Иверскую общину на перевязки почти ежедневно, это отнимало у меня массу времени и мешало работать. Очень это было некстати. До самой Пасхи я все возился со своим карбункулом и только к заутрене мне положили сухую повязку без дренажа, а на Фоминой неделе[583] я уже был без повязки.

Несмотря на карбункул, я продолжал всюду ездить по службе и работать.

2-го апреля получено было очень печальное известие о трагической кончине Д. С. Сипягина – министра внутренних дел.

В этот день было назначено заседание Комитета министров, происходившее в Мариинском дворце. За полчаса до начала заседания туда приехал неизвестный человек в военной форме и сказал швейцару, что у него есть пакет, который он должен срочно передать министру внутренних дел. Швейцар сказал, что министра еще нет и предложил мнимому офицеру подождать. Как только Сипягин вошел в подъезд и снял с себя шинель, неизвестный подошел к нему и, передав ему пакет, тут же произвел в него четыре выстрела из револьвера, смертельно ранив его двумя пулями. Сипягин упал, обливаясь кровью, его отвезли в ближайшую Максимилиановскую лечебницу,[584] где он через час скончался. Убийство это поразило всех своей простотой: как этот швейцар так легкомысленно допустил в швейцарскую неизвестного человека дожидаться министра, как это никакой охраны в Комитете министров не было – непонятно. Жаль было очень Сипягина и как министра, и как человека, честного в полном смысле этого слова. После панихиды в лечебнице тело Сипягина перевезли на Фонтанку в министерский дом, где в тот же вечер была вторая панихида в присутствии государя и всей царской семьи. Отпевали его 4-го апреля, похоронили в Александро-Невской лавре.

На место Сипягина назначен был Плеве. Я приветствовал это назначение, хотя и не симпатизировал ему. Приветствовал же я потому, что считал Плеве дельным и умным, считал, что при данных обстоятельствах необходимо было назначить того, кому бы не пришлось учиться, кто бы не был новичком в деле, Плеве как раз подходил к данному моменту, так как был в курсе дел министерства. Я помнил Плеве во время голодовки 1892 года, когда мне пришлось лично ему делать доклад по моей командировке тогда в Саратовскую губернию. Он произвел на меня впечатление сухого, делового, работящего человека, а затем я всегда слышал от своего двоюродного брата Грессера, петербургского градоначальника, что в министерстве внутренних дел в то время самым дельным был Плеве и от него можно было всегда получить дельные серьезные указания.

Одновременно с убийством Сипягина получены были тревожные сведения о ряде беспорядков в Полтавской и Харьковской губерниях, где под влиянием агитации были разгромлены помещичьи дома и имения. Беспорядки эти вызвали разные волнения среди крестьян и в других губерниях, я очень боялся за южное михалковское имение, где крестьяне, судя по письмам управляющего, тоже не были совсем спокойны. К счастью, там обошлось благополучно.

Пасха в этом году была 14-го апреля, на третий день, как всегда, состоялись спектакли в пользу Иверской общины во всех императорских театрах. В конце Пасхальной недели я ездил в Герлиц навестить моего больного Михалкова, пробыл у него два дня, первый день провел с ним от 4-х дня до 9-ти часов вечера, второй – от 12-ти до 6-ти, ездил с ним кататься, а в день своего отъезда еще пришел к нему проститься в 11 часов утра. Он, по-видимому, был рад меня видеть и, хотя не произнес ни слова, приветливо улыбался и показывал знаками, что очень доволен. Я привез ему копченого сига, икры, свежей и паюсной, и большой черный хлеб. Это ему доставило большое удовольствие. Остальное время я сидел в Герлице у себя в гостинице и занимался делами, которыми я нагрузил целый мешок и взял с собой. Так было спокойно, тихо, никто не перебивал меня, и я сделал в два неполных дня больше, чем сделал бы за неделю в Москве.