Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

и долгая в отличие от быстрой и легкой смерти Мастера. С другой стороны, эта попытка получила заранее объяснение в недрах самого романа, в сплетениях темы трагической вины. «Умирая, он говорил, – вспоминала Елена Сергеевна. – Может быть, это и правильно… Что я мог бы написать после „Мастера“?..»

1 марта приходил Фадеев; в этот же день К. Венцем были сделаны последние фотографии Булгакова (запечатлевшие резко изменившееся, но спокойное, иногда улыбающееся лицо) – красноречивые свидетельства силы духа умиравшего и его жены.

5 марта у него вновь Фадеев. «Разговор (подобрался, сколько мог)», – записывала Елена Сергеевна; впоследствии она рассказывала нам о потрясении, испытанном собеседником умирающего. Булгаков, глядя невидящими глазами, сказал:

«– Александр Александрович, я умираю. Если задумаете издавать – она все знает, все у нее…

Фадеев, своим высоким голосом, выговорил:

– Михаил Афанасьевич, вы жили мужественно и умрете мужественно!

Слезы залили ему лицо, он выскочил в коридор и, забыв шапку, выбежал за дверь, загрохотал по ступеням…»

8 марта О. С. Бокшанская писала матери: «Все печальнее и печальнее вести от Люси… сегодня пришел один знакомый художник, друг их (В. В. Дмитриев. – М. Ч.), который ночевал там вот в эту последнюю ночь. Он под убийственным впечатлением: Мака уже сутки как не говорит совсем, только вскрикивает порой, как они думают, от боли… Люсю он как бы узнает, других нет. За все время он произнес раз одну какую-то фразу, не очень осмысленную, потом, часов через 10, повторил ее, вероятно, в мозгу продолжается какая-то работа». Одна жена разбирала его слова; медсестра, сменявшая ее у постели, заносила в тетрадь, в которой Елена Сергеевна неукоснительно фиксировала течение каждого дня, странные слова, ею услышанные: «Донкий ход… донкий ход». Слова эти были – «Дон Кихот»; его герои еще жили в стирающейся памяти.

6 марта Елена Сергеевна записывала: «Я сказала ему наугад (мне казалось, что он об этом думает) – „Я даю тебе честное слово, что я перепишу роман (то есть перепечатаю начисто – ведь он знал, что его правка осталась не сведенной. – М. Ч.), что я подам его, тебя будут печатать!“ А он слушал, довольно осмысленно и внимательно, и потом сказал – „чтобы знали… чтобы знали!“» В последние дни, в состоянии, уже близком к бреду, ему казалось, рассказывала нам Елена Сергеевна 3 ноября 1969 года, что «забирают его рукописи. – Там есть кто-нибудь? – спрашивал он беспокойно. И однажды заставил меня поднять его с постели и, опираясь на мою руку, в халате, с голыми ногами, прошел по комнатам и убедился, что рукописи „Мастера“ на месте[156]. Он лег высоко на подушки и упер правую руку в бедро – как рыцарь». В ночь с 9 на 10 марта, рассказывала в тот же день Елена Сергеевна, «я все время сидела на полу на подушечке – у его изголовья и держала его руку… Потом вышла в другую комнату, и В. В. Дмитриев попросил у меня разрешения рисовать. Он рисовал, а слезы заливали его лицо». Эти рисунки сохранились.

В письме О. С. Бокшанской к матери от 12 марта оставлено биографам писателя подробное и, видимо, самое точное описание его последнего дня: «Он умер 10 числа без 20 минут пять, днем. После сильнейших мук, которые он терпел в последнее время болезни, день смерти его был тих, покоен. Он был в забытьи… под утро заснул, и Люсю тоже уснуть заставили, дали ей снотворного. Она мне говорила: проснулась я часа в два, в доме необыкновенная тишина и из соседней комнаты слышу ровное спокойное дыхание Миши. И мне вдруг показалось, что все хорошо, не было этой страшной болезни, просто мы живем с Мишей, как жили до болезни, и вот он спит в соседней комнате, и я слышу его ровное дыхание. Но, конечно, это было на секунду – такая счастливая мысль. Он продолжал спать спокойно, ровно дышать. Часа в 4 она вошла в его комнату с одним большим их другом, приехавшим в этот час туда. И опять так спокоен был его сон, так ровно и глубоко дыхание, что – Люся говорит – „подумала я, что это чудо (она все время ждала от него, от его необыкновенной, не похожей на обычных людей натуры) – это перелом, он начнет выздоравливать, он поборол болезнь“. Он так и продолжал спать, только около половины пятого по лицу прошла легкая судорога, он как-то скрипнул зубами, а потом опять ровное, все слабеющее дыхание, и так тихо-тихо ушла от него жизнь».

Благодарности

Автор сердечно благодарит всех, кто в разные годы помогал и помогает восстанавливать биографию Михаила Булгакова.

Напомним прежде всего имена тех, чьи умолкнувшие голоса слышатся, мы надеемся, в этой книге: Е. С. Булгакова, Т. Н. Кисельгоф, Л. Е. Белозерская, Н. А. Земская, А. А. Ткаченко (Бархатова), Е. Б. Букреев, С. А. Ермолинский, М. Г. Нестеренко, Н. К. Шапошникова…

Наша признательность – Н. А. Ушаковой и М. А. Чимишкиан-Ермолинской, М. Н. Ангарской, М. В. Вахтеревой, Е. П. Кудрявцевой, племянницам писателя И. Л. Карум, Е. А. Земской и В. М. Светлаевой, К. А. Марцишевской, А. А. Ширяевой, Ю. И. Абызову, Р. Янгирову, Н. Филатовой, Д. Э. Тубельской, Н. А. Клыковой, Т. Е. Гнединой, Е. М. Галачьян, Б. В. Ананьичу, Р. Ш. Ганелину, землякам писателя – киевлянам – С. И. Белоконю, Н. Е. Букреевой, В. Г. Киркевичу, В. В. Ковалинскому, Т. А. Рогозовской, К. Н. Питоевой, А. П. Кончаковскому, А. Ершову, М. Кальницкому, А. Лягущенко, В. П. Закуренко. Благодарность – всем друзьям и коллегам в отечестве и за его пределами за добрые советы и практическую помощь, читателям журнального варианта «Жизнеописания» – за поправки и замечания.

Приложение

Творческая история романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»

Обширный архив М. Булгакова, включающий рукописное его наследие и документы, освещающие взаимоотношения с театрами и издательствами, дает исследователю богатый материал для изучения творческой истории произведений писателя. Однако относится это главным образом ко времени начиная с 1929 года. Ранних рукописей почти не сохранилось: первый этап литературной работы Булгакова (1916–1923) восстанавливается по данным главным образом косвенным (эпистолярным и др.) и по печатным источникам[157]. Работа над тремя повестями и романом «Белая гвардия», уложившаяся в два с половиной года (1923–1925), тоже скупо запечатлена в архивных материалах. «Театральный» период (1925–1928), когда были написаны четыре пьесы, отражен главным образом в переписке, в собранных Булгаковым материалах, отражающих историю постановок, в протоколах репетиций и других документах театральных архивов, а также в периодической печати тех лет