Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

26 августа. «Сегодня – сбор труппы в Большом и первое заседание… Миша был. Слова Самосуда (о „Батуме“): а нельзя ли из этого оперу сделать? Ведь опера должна быть романтическая…»

27 августа. «…В общем скажу, за это время видела столько участья, нежности, любви и уважения к Мише, что никак не думала получить. Это очень ценно. 〈…〉 У Миши состояние духа раздавленное. Он говорит – выбит из седла окончательно. Так никогда не было».

«Немирович не может успокоиться с этой пьесой, – записывала Елена Сергеевна 30 августа со слов Бокшанской, – и хочет непременно просить встречи с И. В. и говорить по этому поводу».

Самого Булгакова это уже, в сущности, не касалось. Он был погружен в расчеты с самим собой – гораздо более жестокие, чем в 1930–1931 годах.

Начинался сентябрь 1939 года, газеты были полны сообщений о военных действиях в европейских странах. В доме Булгакова их читали, обсуждали. Вяло говорили и о поездке на юг – в тот же Батум, для отдыха. 7 сентября пришли Хмелев и Калишьян, который «очень уговаривал не ехать в Батум… Говорил с Мишей о новой пьесе, очень настойчиво, предлагал заключить договор. Потом заговорил об инсценировке „Вешних вод“. (Можно попытаться вообразить, что испытывал Булгаков, слушая, как ему предлагают начать заново уже пройденный однажды жизненный круг…)

«Конечно, все разговоры о войне… – записывала Елена Сергеевна 8 сентября. – Ходили мы в театр для разговора с Я. (Леонтьевым). Он не советует ехать в Батум (у нас уже были заказаны билеты на 10 сентября). Доводы его убедительны. И пункт неподходящий, и время. Уговорил поехать в Ленинград. Обещал достать билеты и номер в „Астории“».

9 сентября, готовясь к отъезду в Ленинград, Елена Сергеевна записала: «Ужасно мы огорчены, что сорвалась поездка на юг. Так хотелось покупаться, увидеть все эти красивые места». Это последняя запись в дневнике, следующая будет сделана через двадцать дней – но уже в совсем новой жизненной ситуации.

4

Сохранился маленький настольный календарик на 1939 год, в котором делала Елена Сергеевна краткие записи – возможно, уже в Москве, вспоминая роковые дни. 11 сентября. «„Астория“ (Лен.). Чудесный номер, радостная телеграмма Якову. Гулять. Не различал надписей на вывесках, все раздражало – домой. Поиски окулиста». На другой день нашли врача: Булгаков жаловался на резкое ухудшение зрения. «Настойчиво уговаривает уехать… Страшная ночь. („Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор“)». По-видимому, уже ленинградским врачом были высказаны предположения о той самой болезни, которая унесла в могилу его отца на 48-м году жизни. Самому Булгакову шел уже 49-й. 15 сентября – то есть через пять дней после отъезда (а отпуск в Большом театре Булгаков взял до 5 октября) – они вернулись в Москву, потрясенные своим несчастьем, неожиданным и уже очевидно непоправимым[154].

«Я вызвала Арендта, – рассказывала нам Елена Сергеевна 4 ноября 1969 года. – Тот пригласил невропатолога М. Ю. Рапопорта и специалиста по почкам Вовси. Они полностью подтвердили диагноз: гипертонический нефросклероз. (Впоследствии врачи говорили мне: „Телеграмма ударила по самым тонким капиллярам – глаза и почки“.) Предложили сразу ложиться в кремлевку. Он смотрел на меня умоляюще. Когда мы решили пожениться, он мне сказал: „Я буду умирать тяжело. Ты обещаешь мне, что не отдашь меня в больницу?“ Он был вполне серьезен. Я пообещала. Теперь я сказала:

– Нет, он останется дома.

И врач, уходя, сказал:

– Я не настаиваю только потому, что это вопрос трех дней…

Он слышал это… Я уверена, что если б не эта фраза – болезнь пошла бы иначе… Это убило его, – а он и то ведь прожил после этого не три дня, а шесть месяцев…»

16 сентября Е. С. Булгакова заводит тетрадь с записями хода болезни и врачебных назначений и далее ведет эти записи ежедневно.

29 сентября Елена Сергеевна возобновляет записи в дневнике. «Нет охоты возвращаться к тому, что пропущено. Поэтому прямо – к Мишиной тяжелой болезни: головные боли – главный бич. 〈…〉

Кругом кипят события, но до нас они доходят глухо, потому что мы поражены своей бедой.

Союз заключил договор с Германией о дружбе».

4 октября Булгаков диктует жене письмо Попову: «Спасибо тебе за милое письмо, дорогой Павел. Мое письмо, к сожалению, не может быть обстоятельным, так как мучают головные боли. Поэтому я просто обнимаю тебя, а Анне Ильинишне шлю привет. Твой…» – дальше неразборчивая подпись почти вслепую. В этот день он начинает диктовать поправки к роману «Мастер и Маргарита». Елена Сергеевна частью вносит их в машинописный текст 1938 года, частью – в особую тетрадь, в тот же день ею заведенную.

10 октября 1939 года Булгаков, совершенно убежденный в безнадежности своего положения, вызвал на дом нотариуса и составил завещание в пользу своей жены, а также черновик доверенности на ведение его дел; 14 октября нотариус дополнил ее множеством оговорок, требуемых установленной формой, но уже утративших для доверителя свой вещественный смысл. Он передоверял жене своей право заключать «договора с издательствами и зрелищными предприятиями на издание, постановку и публичное исполнение моих произведений». Но не предвиделось ни изданий, ни публичных исполнений. 18 октября позвонил А. Фадеев – «о том, что он завтра придет Мишу навестить». Позвонили из МХАТа – что в театре было «правительство, причем генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу „Батум“ он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить. Это вызвало ряд звонков от мхатчиков». Никакие оценки уже не могли изменить течение событий. По иронии судьбы в эти дни привезли и пишущую машинку, выхлопотанную все же из Америки.

Состояние было перемежающееся; 23 октября он продиктовал достаточно длинное письмо П. С. Попову – отвечая на его интересное письмо о прозе Апухтина, вся же первая половина ноября была мучительна, с полубредовыми состояниями. 10 ноября врачи настоятельно советовали госпитализацию; проснувшись в 4 часа ночи, он сказал жене: «Чувствую, что умру сегодня». Но смерть не торопилась. 15 ноября. «Виленкин. Необычайное настроение. Разговор о пьесе новой». 18 ноября Булгаков с женой приехал в подмосковный санаторий «Барвиха». 1 декабря он диктует ей несколько писем – П. С. Попову, Н. П. Хмелеву, А. М. Файко, которому сообщал: «Мои дела обстоят так: мне здесь стало лучше, так что у меня даже проснулась надежда. Обнаружено значительнейшее улучшение в левом глазу. Правый, более пораженный, тащится за ним медленнее». И Попову писал он: «…возникла надежда, что я вернусь к жизни. 〈…〉 Когда будешь сидеть в твоем кабинете и читать книжку – вспомни меня. Я лишен этого счастья уже два с половиной месяца». 3 декабря он