Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

29 января 1943 года Илья Сельвинский написал с фронта письмо находившемуся в глубоком тылу Корнелию Зелинскому:

«У Маяковского есть манера. У Пастернака. Даже у Твардовского. Они умирают от боязни утратить её хотя бы в одной строке. Поэтому их можно узнать <из> тысячи. Но по тому же самому они невыносимо однообразны. Поэтому Маяковского можно читать, перелистывая том сразу по 5 страниц, и никто не заметит, что кончилось «Облако» и начался «Человек»».

Поэзия и проза

Аркадий Ваксберг:

«При первой же возможности, когда немцев отогнали от Москвы, Лиля, преодолев различные административные сложности, добилась разрешения вернуться домой ещё осенью сорок второго – намного раньше, чем это смогли сделать другие беженцы».

Василий Васильевич Катанян:

«…они вернулись на Арбат, в разорённую квартиру с выбитыми стёклами. Жили бытом военной Москвы: отоваривание карточек, обмен вещей на продукты, железная буржуйка, возле которой поставили письменный стол и работали все трое – это было единственное тёплое место в комнате. Иногда сидели в пальто».

Однажды Лили Брик узнала о судьбе матери.

Аркадий Ваксберг:

«Здесь с огромным опозданием до неё дошла весть о том, что ещё 12 февраля 1942 года от порока сердца умерла в Армавире Елена Юльевна».

А в подмосковном Кунцево в 1942 году от голода скончался поэт-имажинист (ровесник Маяковского) Иван Васильевич Грузинов.

Екатерину Ивановну Калинину в тот момент перевели в лагерь, в котором отбывал наказание Лев Разгон. Он потом написал:

«Старуха прибыла из другого лагеря, в формуляре у неё сказано, что использовать её можно только на общих подконвойных работах, но врачи на Комендантском дали ей слабую категорию, её удалось устроить работать в бане: счищать гнид с белья и выдавать это бельё моющимся. Екатерина Ивановна живёт в бельевой, она, наконец-то, отдыхает от многих лет, проведённых на общих тяжёлых работах…»

В это время в Америке группа ведущих учёных-физиков (а в их числе двенадцать Нобелевских лауреатов) начали работать над «Манхэттенским проектом» (создавали новое сверхоружие – атомную бомбу). Советской разведчице Елизавете Зубилиной (Зарубиной-Горской), работавшей пресс-атташе вице-консула СССР в Нью-Йорке, удалось проникнуть в семью научного руководителя этого проекта Роберта Оппенгеймера («отца атомной бомбы», как его потом называли), и в Москву хлынул поток секретнейшей информации.

Америка посылала тогда сражавшемуся населению Советского Союза множество самых разных подарков.

Василий Васильевич Катанян:

«В войну членам Литфонда давали американские подарки, и, чтобы их получить, нужно было написать зявление. ЛЮ: “Я не могу написать «Прошу дать мне подарок». Подарок дарят, а не дают в ответ на просьбу”. Пне написала. А отец написал и получил ботинки, которые я носил два года».

Много лет спустя – уже в годы правления Леонида Ильича Брежнева – писатель Борис Ефимович Галанов (Галантер) издал свои воспоминания («Прогулки с друзьями»):

«Повстречав однажды Илью Сельвинского, Леонид Ильич сказал:

– Сегодня я тебя ругать буду, Илья.

– За что, товарищ полковник?

– Ты зачем жизнью рискуешь? Никуда это не годится!

Речь шла о поездке Сельвинского в штаб стрелковой дивизии, которая держала оборону на цементном заводе “Октябрь”, наглухо закупорив немцам выход из Новороссийска к Черноморскому побережью… Сельвинский предпринял дерзкую вылазку на передний край. Кожаное его пальто с меховым воротником – какая приятная мишень для немецких снайперов».

14 апреля 1943 года Всеволод Меркулов, ставший 4 февраля комиссаром государственной безопасности 1-го ранга, вновь возглавил наркомат госбезопасности. Тогда же (видимо, сразу) возобновились и опыты над заключёнными, которые проводились «Лабораторией – X» (теперь она стала называться «отделом А»). Нарком Меркулов отправил в Комитет по делам высшей школы ходатайство о присвоении начальнику «отдела А» Григорию Майрановскому звания профессора и учёной степени доктора медицинских наук без защиты диссертации, обосновывая свою просьбу тем, что…

«…за время работы в НКВД тов. Майрановский выполнил 10 секретных работ, имеющих важное оперативное значение».

И Майрановский стал профессором и доктором наук. Опыты над приговорёнными были продолжены. Проводились также исследования по применению наркотиков при допросах. Приходилось и на квартирах (разумеется, конспиративных) устранять людей, неугодных властям. Майрановский потом признавал, что…

«…во время еды и выпивки мною подмешивались яды. А иногда предварительно одурманенное лицо убивалось путём инъекции».

Комендант Лубянки Василий Блохин:

«Начиная с 1943 года, около 30 человек были умерщвлены».

Тело одной из жертв «отдела Л» было доставлено в институт Склифосовского, в котором профессиональные патологоанатомы вынесли вердикт: человек скончался от острой сердечной недостаточности. В НКГБ посчитали это своей маленькой победой.

Ещё одной победой Всеволода Меркулова стало то, что пьеса «Инженер Сергеев», автором которой считался некий Всеволод Рокк (то есть как бы сам нарком госбезопасности), заинтересовала многие советские театры. На неё обратили внимание даже в московском Малом театре. Ставить спектакль поручили режиссёру Константину Александровичу Зубову. И он, видимо, решил главную роль в пьесе, автором которой был шеф НКГБ, доверить артисту Семёну Борисовичу Межинскому, фамилия которого была очень похожа на фамилию одного из предшественников Меркулова – председателя ОГПУ СССР Вячеслава Рудольфовича Менжинского.

В репетициях, начавшихся в Малом театре, принимал участие и студент ГЦепкинского училища Геннадий Сергеев, однофамилец главного героя спектакля. Впоследствии он вспоминал:

«Меркулов приходил на репетиции. Сидел он рядом с Зубовым. Ничем не выделялся, не шумел, замечаний не делал. Когда репетировали сцены, где студенты не были заняты, мы сидели в партере недалеко от них. Было слышно, что Меркулов всё время спрашивает Зубова: а как лучше сделать то или это? Пьесу-mo переделывали на ходу. Было видно, что драматург не знает, что такое сцена и сценичность, что диалоги, например, нельзя растягивать до бесконечности – зритель перестанет слушать. Вот Зубов и сокращал всё это многословие.

Но всё исправить он не мог. Текст примитивный, ситуации нелепые, насквозь фальшивые. Словом, сырая пьеса бездарного автора. Она вышла хорошо и принималась очень здорово благодаря игре актёров. Ведь для такого драматурга был взят лучший состав театра. Иначе, вы понимаете, было нельзя».