Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

- Задумались, – опять некстати брякнул насмешливо Димка.

- Нет, я серьёзно, – горячо, взволнованно заговорил художник. – Ведь если в этот бугорок вглядеться... – Они спустились к дебаркадеру. Здесь вливалась в Тобол какая-то маленькая речушка. К сухогрузу сиротливо приткнулся их жалконький плотик. – Смотрите!

В свете прожектора и в бледном свете луны крутой и голый срез берега был мертвенно-жёлт. Умирала земля, и умирали на ней люди, и нарастал новый слой земли с новыми травами и деревьями, с новыми животными и людьми. Росли на прахе и топтали прах, потом и сами становились прахом. Слои времён, отпечатавшиеся на косом срезе обрыва, были неодинаковы по толщине и цвету, как неодинакова бывает жизнь во все времена. Но толстые жирные слои, обогатившие землю удобрениями, были, очевидно, временами больших бед и потрясений.

Цыган собрался было зевнуть – он устал от впечатлений, от смешного и, возможно, неверного предположения художника, от скучного спектакля, он хотел спать. Но не зевнул и прикрыл рот ладонью. Вспомнилась Алёна, и вспомнилось деревенское кладбище... Слова художника заставили вдумчиво всмотреться в береговой срез, и срез заговорил с ним многоголосо и разноязыко.

Семён Иванович шёпотом бранился и всё повторял приклеившуюся к языку Ричардову фразу: «Коня! Коня! Полцарства за коня!..» Ишь, привыкли царствами-то разбрасываться! Мы за эти царства кровь проливали... Срез...».

Гена кусал травинку и, заикаясь, потрясённо повторял:

- Ннадо же! Нну ннадо же!..

Над ними, в потемневшем небе, плыли дальние и ближние звёзды, то выглядывала, то пряталась за пробегавшие облака луна. Где-то высоко промелькнул не то самолёт, не то падающая звезда, и стремительно, со свистом, чуть не запутавшись в белёсых Гениных волосах, пронеслась летучая мышь, выписала замысловатый зигзаг и, пискнув, скрылась.

- Чёрт! Напугала! – проворчал Гена.

Земля засыпала, устав за день от бешеных ритмов города, от рёва и рокота машин. Надышалась чадным воздухом и сомлела. Ей нужен был покой, чтоб утром вместе с зарёю подняться и рожать, растить и нести на себе всё живое и мёртвое. У земли ничего лишнего нет. Она даёт, она же и берёт в себя, принимает безропотно зёрна и плевела, старую, отжившую гниль и коренья молодых деревьев... Все свалки, все миазмы, все изрыгнутые городом нечистоты. Она принимает, но по-прежнему остаётся чистой, потому что за зиму, даже за короткую ночь, как многодетная и чистоплотная мать, успевает и прикорнуть на часок, и выстирать пелёнки, и прибрать в доме, причесаться и предстать поутру бодрой и чарующе прекрасной. Ей ли, кормилице, не поклоняться за это?.. У неё ли не поучиться мудрости и терпению?..

Задумчивую философическую тишину ночи, изредка прерываемую спокойным дыхом реки да незвонкими дальними гудками судов, внезапно разорвал нечаянный всплеск. Это сорвался с обрыва Димка. Сорвался, заорал, перепугав взрослых. Тимофей ринулся его спасать, но, видя, что парнишка плывёт от берега и разбойно ухает, остановился. Зато кинулись следом Файка с Зойкой.

- Купаются, – пробормотал он. – Пусть... Это хорошо. Вода тёплая.

- Вот, Сёма, – наворковывал старый художник, – повезло мне напоследок. Тебя повидал.

- Тебе всегда везло, – насмешливо поддакнул Семён Иванович. – Можно сказать, самый везучий из людей.

- Ну да, ну точно, – простодушно согласился художник, не уловив мягкой, дружеской насмешки. И наверно, был прав. У каждого человека своя мера счастья. Ничья даже очень переполненная мера не заменит его, пусть щербатую, мерку. – Вот плыву, – продолжал философствовать Вениамин Петрович, – поперёк Сибири. Это разве не счастье?

- Тут я согласен, – понятливо подхватил Семён Иванович. – Это не всякому выпадает.

- Мне выпало, – горделиво подчеркнул Вениамин Петрович. – Поперёк всей Сибири, а?

- Тебе выпало, полчанин. Ну, прощаться давай? А то старушонка потеряла меня.

- Давай, Сёма, – с лёгкой грустью промолвил художник и, понизив голос до хриплого шепотка, добавил: – Больше-то, пожалуй, не увидимся?

- Разве что там, – улыбнулся Семён Иванович, указав в звёздное небо, откуда только что упала большая звезда. – А ты, Веня, всё ещё неженатый?

- Нет, Сёма, холостякую. Помнишь, рассказывал про одну женщину? Любил я её... И может, сейчас люблю.

- Она жива ещё?

- Жива. Муж умер.

- И ты едешь к ней, – Семён Иванович хмыкнул, но не рассмеялся, боясь ранить смехом товарища. Он жалостливо улыбнулся в темноте: «Вот чудак! Ничуть не изменился...». Однако подумалось о друге с нежностью. Ведь вот сохранил человек до самой старости детскую душу и юношескую любовь сохранил, пронеся её через годы, через войны, через всякие передряги. Такие люди редки, как самородки.

- Ага, к ней, – простовато подтвердил Вениамин Петрович, – скоро увижу.

- Не забудь на свадьбу позвать.

- Да что ты, Сёма! Какая свадьба! – замахал руками художник. – А как перевезу её – дам телеграмму.

Из реки выбрались и незаметно подкрались к Тимофею мокрые Файка-Зойка, потащили к воде. Он упирался для вида, потом в чём был прянул под накатившую волну. Вынырнув, услыхал гул мотора и чуть не угодил под быстро мчавшийся катер.

- Эй! – закричал рулевому. – У тебя что, глаза на затылке?

В катере сидели три старухи и раскормленный громоздкий мужик.

- Летучие