Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Дорогая, шути, улыбайся,

Не буди только память во мне <…>

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Там, на севере, девушка тоже,

На тебя она страшно похожа,

Может, думает обо мне… (I, 253).

И, наконец, трагическое завершение кибировского сюжета вполне оригинально; кровавая развязка логично следует из перипетии неожиданной встречи лирического героя-бойца, наследовавшего нежные чувства к восточной красавице, но столкнувшегося с совершенно иной, не романтической и не идиллической действительностью. И только любимый цвет родного неба остался прежним – таким, как у Есенина: «Синий май. Заревая теплынь…» (I, 211).

И ползу я по минному полю —

Синий май мой, июнь голубой!

Что со мною, скажи, что со мной —

Я нисколько не чувствую боли!

Я нисколько не чувствую боли… [2137]

В результате получилось очень емкое в содержательном плане и идеологически заостренное авторское произведение, лишь по форме напоминающее исходные тексты Есенина. Пародией его назвать никак нельзя. Т. Ю. Кибиров полностью сместил мировоззренческие акценты. Это, скорее, оригинальное размышление на тему: что изменилось в геополитической обстановке приблизительно на той же территории за 60 истекших лет; какими бы получились современные взаимоотношения есенинских персонажей (лирического героя и Шаганэ), если бы они исторически развивались. Это попытка объяснить, что происходит с обыкновенными людьми (прежде мирными и романтически настроенными), как непонятно ради чего затеянная война влияет на судьбы ее невольных участников.

Проанализированное стихотворение Т. Ю. Кибирова наиболее «есенинское», если позволительно так выразиться, вытканное по его канве. Однако у того же поэта существует еще два произведения, лишь общим эмоциональным настроем напоминающие лирику Есенина и допускающие отдельные (порой неточные и переделанные) цитаты. Во-первых, это стихотворение под № 1 из авторской рубрики «Песня остается с человеком. 1. Зачин» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986):

Край ты мой единственный, край зернобобовый,

Мой ты садик-самосад, мой ты отчий край!

<…>

Заинька мой, попляши, серенький мой, серенький!

Избы бедные твои, пшик да змеевик.

Край мой, край, окраина, краешек, краюшечка.

Совесть бедная моя,

Заветная моя. [2138]

Название «Зачин» играет троякую роль. Во-первых, терминологическое и фольклорное по своей сути, оно уже на генетическом уровне отсылает к народно-песенным жанрам. Во-вторых, его структурно-организующая сущность неизбежно проявляется в первой строке, которая своим началом (в усеченной первой части и синтаксической модели) дословно повторяет заглавие есенинского стихотворения по начальному стиху – «Край ты мой заброшенный…» (1914) и подводит к мысли о необходимости улавливать помимо основного текста еще и подтекст. В-третьих, «зачин» заявлен как формально-содержательное вступление и структурная предпосылка не только к самому первому стихотворению, но и к циклу в целом; а поскольку содержательно и буквально он оказывается стилистической аллюзией на строку Есенина, то таким способом есенинская поэтика осеняет весь кибировский цикл.

Ирония Кибирова заключается в преобразовании заявленной Есениным темы природного ландшафта в сторону дурных привычек обитателей русских раздолий. Если Есенин полагал заброшенность родного края-«пустыря» объективной данностью, не зависящей от воли человека, то Кибиров рассуждает совершенно иначе. Есенинский «сенокос некошеный» (I, 60) и чуть-чуть видоизмененный фрагмент строки «избы серые твои» из «России» (1908) А. А. Блока он преобразовывает в «Край ты мой единственный, край зернобобовый», в котором главенствуют «садик-самосад» и «пшик да змеевик»; в результате получается, что «чертово зелье» и «зеленый змий» определяют стиль жизни русского мужика, скатывающегося к безделью и нищете. В нарочито шаржированном подходе к обрисовке основной тенденции российской деревни Кибиров отталкивался от есенинской строки «Ирония! Вези меня! Вези!» (IV, 196 – «Заря Востока», 1924) и устного высказывания поэта В. И. Эрлиху о том, что «у меня ирония есть». [2139]

В обращении к «Л. С. Рубинштейну» из цикла «Три послания» (1987–1988) Т. Ю. Кибирова снова звучат отражения есенинских строк и индивидуальных речевых оборотов, авторских словесных клише и художественных мотивов. Они иронически переосмыслены в строфах:

Солнце всходит и заходит.

Тополь листья теребит.

Все красиво. Все проходит.

«До свиданья!» – говорит.

<…>

Где ж утраченная свежесть

На лазоревом коне?

Зубы, волосы все реже,

И все чаще страшно мне.

<…>

И от вражеских наветов

Опадает ветхий грим.

Ты проходишь, Власть Советов,

Словно с белых яблонь дым. [2140]

Первообразами здесь выступают строки Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья. <…> До свиданья, друг мой, без руки, без слова» (IV, 244 – 1925); «На лазоревые ткани…» (IV, 93 – 1915); «О моя утраченная свежесть», «Словно я весенней гулкой ранью // Проскакал на розовом коне» и «Все пройдет, как с белых яблонь дым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Образ тополя частотен для лирики Есенина и не сводим к какому-либо единственному стиху Есенина – например, к такому: «Уж не будет листвою крылатой // Надо мною звенеть тополя» (I, 167 – «Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922).

Насмешка Кибирова, проявленная в придании произведению № 23 заглавия «Русофобской песни» из цикла IV «Памяти Державина» (1996), заключается в несоответствии названия зачинательному стиху, дословно повторяющему первую строку одноименного стихотворения Есенина «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» (1922). Уж Есенина никак нельзя назвать русофобом, хотя бы из-за русской его национальности! Обобщенная биография российского мужика в основных моментах повторяет жизненный путь Есенина (с укороченным и неточным воспроизведением строки-возгласа «Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий» из стихотворения «Я иду долиной. На затылке кепи…», 1925) и представляет собой перевернутый вверх тормашками волшебно-сказочный сюжет скитаний героя в поисках новой невесты, в то время как прежняя позабыта им (это по-кибировски нарочитая контаминация сюжета «Царевны-лягушки» с мотивом об оставленной первой жене). Но и образы царевны-лягушки и позабытой невесты отчасти навеяны есенинскими строками: «Золотою лягушкой луна // Распласталась на тихой воде» (I, 143 – «Я покинул родимый дом…», 1918) [2141] и «Едет, едет милая // Только не любимая. <…> За березовую Русь // С нелюбимой помирюсь» (I, 224–225 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925). Вот кибировские строки:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут .

Что же все-таки все это значит?

<…>

Выпей, парень, поплачь, подерися,

похмелися и перекрестися,

« Я ль не свойский ?» – соседей спроси,

и иди по великой Руси!

И отыщешь царевну-лягушку,

поцелуешь в холодное брюшко,

и забудешь невесту свою… [2142]

Типичная художественная образность (черемуха, сирень, крылечко, кошечка, душа) и набор персонажей (дед, Христос), общий лирический настрой, разговорный стиль речи, доверительные интонации с московским произношением и диалектными концовками слов, включение пословичных изречений – все это сближает произведение Кибирова «26. Отцвела черемуха» из цикла «Памяти Державина» (1994) с рядом творений Есенина и особенно со стихотворением «Я иду долиной. На затылке кепи…» (1925) с наиболее «есенинской» строфой:

Я иду без обуви,

улыбаюсь я.

Босоногой стаечкой

Мчится малышня. [2143]

В стихотворении Кибирова имеются близкие образы: «я иду», «я – беспечный парень», «только бы струилась легкая прохлада» (IV, 224) и др. Кибиров поддерживает «этнографический дух» есенинских произведений, добавляя к действительно употребляемым поэтом-рязанцем диалектизмам собственные семантические ряды городских жаргонизмов, устаревших слов и просторечных словоформ: с бодуна, саечка, «горькая имбирная», авоська.

С. Гандлевский как автор вступительной статьи «Сочинения Тимура Кибирова» к его поэтическому сборнику отмечает наследование современным поэтом замашек кулачного бойца в творчестве и жизни Есенина, которые претворились ныне в «потешные бои» на «полигоне» литературы: «Для азартных деятельных художников – и Кибиров из их числа – литература не заповедник прекрасного, а полигон для сведения счетов с обществом, искусством, судьбою. И к этим потешным боям автор относится более чем серьезно». [2144]

«Есенина касающиеся литературные пародии и эпиграммы»

В начале 1990-х годов учащиеся средней школы № 3 пос. Росляково, расположенного в 20 км от Мурманска, под руководством учителя-словесника и организатора школьного литературного музея «Есенинская комната» В. Е. Кузнецовой (основан 5 октября 1971; 1986 – официальный статус и выдан паспорт) трудились над исследовательской темой «Есенина касающиеся литературные пародии и эпиграммы», разыскали около 500 текстов как опубликованных в прессе, так и изустно бытующих, и передали их в Государственный музей-заповедник С. А. Есенина в с. Константиново, [2145] а потом издали брошюру «В погоне за строкой» (Мурманск, 2005).