Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Информация о том, кто и какие делал распоряжения и принимал решения по поводу возможного отъезда императорской семьи из Царского Села, запутанна. Граф Бенкендорф дает версию, почти полностью противоположную той, которую предложил Воейков. По словам Бенкендорфа, он предложил дворцовому коменданту «просить Императора отдать распоряжение об отъезде Императрицы и находящихся с нею детей, больных корью. В ответ Император распорядился, чтобы поезд был готов». Однако просил при этом не беспокоить Александру Федоровну до утра. Утром же следующего дня она приняла Бенкендорфа и Гротена и сказала, «что она ни в коем случае не согласна уезжать, не дождавшись Императора»[1987]. Баронесса Буксгевден подтверждает скорее версию о том, что против «эвакуации» из Царского возражала именно Александра. Фрейлина утверждала, что «вопрос о необходимости отъезда Императрицы из Царского Села обсуждался графом Бенкендорфом и полковником Гротеном», которые «так и не пришли ни к какому решению, поскольку им было известно, что сама Императрица не желает уезжать, а от Императора не поступало на этот счет никаких указаний». Самой же Буксгевден она сказала, «что отъезд был бы «похож на бегство», к тому же она опасалась перевозить своих детей, пока те находились в таком тяжелом состоянии»[1988].

Полагаю, императрица действительно 27 февраля не собиралась покидать Царское. По воспоминаниям очевидцев, в ней боролись отчаяние и надежда, но не было паники и ощущения конца. С фрейлиной Юлией (Лили) Ден она делилась: «Дела из рук вон плохи. Я только что видела полковника Гротена и генерала Ресина. Они сообщают, что Литовский полк взбунтовался, солдаты убили своих офицеров и оставили казармы. Их примеру последовал Волынский полк. Не могу этого понять. Никогда не поверю, что возможна революция. Ведь еще только вчера все заявляли, что ее не должно быть! Крестьяне любят нас… они обожают Алексея! Я уверена, что беспорядки происходят в одном лишь Петрограде». Александра Федоровна жадно искала информации из всех источников. «Императрица все еще не могла поверить полученным донесениям и выразила желание встретиться с великим князем Павлом Александровичем… Государыня попросила меня позвонить Линевичу, флигель-адъютанту Императора, и узнать у него, что происходит. Линевич командовал ротой конной артиллерии, расквартированной в Павловске, поэтому связаться с ним оказалось легко.

— Передайте Ее Императорскому Величеству, — заявил он, — что я нахожусь здесь вместе со своей ротой и что все будет в порядке»[1989]. Буксгевден подтверждала, что «обстановка в Царском Селе в целом продолжала оставаться спокойной. Императрица попросила своих фрейлин продолжать работу на складе (медицинском — В. Н.), стараясь тем самым избежать какой бы то ни было паники»[1990].

Великий князь Павел Александрович, командовавший всеми гвардейскими полками, в том числе и взбунтовавшимися, не появился, хотя жил в том же Царском. Его супруга княгиня Палей писала только, что информация о событиях в столице создавала ощущение, «что земля уходит у нас из-под ног», и поведала о разнесшейся вести, будто расквартированный в городе «пехоты 1-й окружной полк перешел на сторону восставших»[1991].

В 21.50 императрица отправила мужу очень краткое сообщение, в котором не было ни капли эмоций, но которое говорило само за себя: «Лили провела у нас день и ночь — не было ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит. Аликс»[1992]. Эту телеграмму Николай получил одновременно с сообщением Фредерикса и Воейкова об их разговоре с Бенкендорфом. Надо было спешить.

Около полуночи, вспоминал Мордвинов, было передано по телефону извещение о подготовке к немедленному отправлению. «Внизу шла обычная перед отъездом суматоха; наверху, в полуосвещенном большом зале, перед кабинетом Государя было пусто и мрачно. Пришел и генерал Алексеев, чтобы проститься с Его Величеством. Он оставался довольно долго в кабинете и, наконец, вышел оттуда. На вид был еще более измучен, чем днем. Его сильно лихорадило, он совсем осунулся и говорил апатично, но, прощаясь, оживился и, как мне показалось, с особой сердечностью пожелал нам счастливого пути, добавив:

— Напрасно все-таки Государь уезжает из Ставки, в такое время лучше оставаться здесь. Я пытался его отговорить, но Его Величество очень беспокоится за императрицу и за детей, и я не решился очень уж настаивать.

На мой вопрос, не наступило ли улучшение в Петрограде, Алексеев только безнадежно махнул рукой:

— Какое там, еще хуже. Теперь и моряки начинают, и в Царском уже началась стрельба.

— Что же теперь делать? — спросил я волнуясь.

— Я только что говорил Государю, — отвечал Алексеев. — Теперь остается лишь одно: собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Царского и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мною уже сделаны, но, конечно, нужно время… пройдет не менее пяти-шести дней, пока все части смогут собраться. До этого с малыми силами ничего не стоит и предпринимать.

Генерал Алексеев говорил это таким утомленным голосом, что мне показалось, что он лично сам не особенно верит в успешность и надежность предложенной меры…

Двери кабинета раскрылись и вышел Государь, уже одетый в походную, солдатского сукна, шинель и папаху. Его Величество еще раз простился с генералом Алексеевым, пожав ему руку, сел в автомобиль с графом Фредериксом»[1993].

В поезде Николай открыл свой дневник и, как всегда скупо, записал: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад, к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Был недолго у доклада. Днем сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Ц. С. поскорее, и в час ночи перебрался в поезд»[1994]. В чем Николаю точно нельзя было отказать, так это в самообладании. За все революционные дни он ни разу не вышел из себя и даже не поднял голос. Можно ли так в России?..

К императору приехал и два часа оставался у него в купе генерал Иванов. Царь, как потом поведал Иванов Дубенскому, «по душе, сердечно и глубоко искренне говорил с ним. Измученный, боящийся за участь России и свою семью, взволнованный озлобленными требованиями бунтующей Государственной думы, царь сказал генералу Иванову свои грустные и тяжелые соображения. «Я берег не самодержавную власть, а Россию. Я не убежден, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу»[1995].

Иванов был внешне спокоен и выражал уверенность в своей способности справиться с бунтом и защитить царскую семью. Известные основания для этого были. Георгиевский батальон уже был погружен и готовился к отправке раньше императорского поезда и по более короткому маршруту — через Витебск. Именно он должен был обеспечить безопасное прибытие Николая в Царское и обеспечить безопасность его детей и супруги.

Вероятно, результатом разговора с Ивановым явилась отправленная в 2 часа 12 минут телеграмма Рузскому и Эверту: «Государь Император повелел назначить сверх войск, высылаемых в Петроград, согласно предшествующей моей телеграмме, еще по одной пешей и одной конной батарее от каждого фронта, имея на орудие по одному зарядному ящику и сделав распоряжение о дополнительной присылке снарядов в хвосте всего движения означенных войск. Алексеев»[1996]. Как видим, Николай и Иванов пришли к выводу, что одними лишь пехотой и кавалерией не обойтись, может понадобиться и артиллерия.