Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Вслед за этим была создана военная комиссия во главе с левыми эсерами Филлиповским и Мстиславским, которой поручалась не только дальнейшая организация революционных выступлений в армии, но также установление связи с воинскими частями и управление ими.

Некто Броунштейн напомнил собравшимся, что революция еще окончательно не победила — император в полном здравии и остается Верховным главнокомандующим. Президиум вздрогнул и предложил дать директивы о выделении заводами каждого десятого рабочего в отряды милиции и назначении в районы специальных эмиссаров для водворения порядка, борьбы с анархией и погромами. Всего таких эмиссаров было выбрано 10. Функции их были не ясны (скорее всего, они должны были лишь установить связи с районами), да и фамилии только троих или четверых известны (Шляпников, Пешехонов, Сурин, возможно, Демьянов). В начале марта эмиссаров незаметно переименуют в комиссаров.

В связи с вопросом об охране города возникло предложение о воззвании к населению от имени Совета. Потребовалось избрать литературную комиссию. В нее вошли Стеклов, Соколов, Пешехонов, Гриневич и Суханов, тотчас же приступившие к работе. Совет порешил немедленно приступить к выпуску своей газеты, дав рождение «Известиям». Издательские дела были поручены Борису Авилову, Владимиру Бонч-Бруевичу и Юрию Стеклову, которые с отрядом преображенцев отправились занимать лучшую в городе типографию газеты «Копейка», чтобы там начать выпуск газеты.

После полуночи в комнате, отгороженной занавеской от зала бюджетной комиссии, где только что закончилось заседание Совета, собрался его Исполком. На месте председателя Чхеидзе, который держался растерянно, молчаливо, машинально ставя на голосование поступавшие предложения. Шляпников от Бюро ЦК большевиков заявил о введении в состав Исполнительного комитета Молотова, инициативная группа Гвоздева — о вводе Батурского, от «межрайонки» вошел Юренев.

Несмотря на то, что в комнату то и дело вламывались делегации с докладами и требованиями директив, заседание прошло достаточно организованно. Из числа членов Исполкома были назначены уполномоченные, которые должны были создать и районные исполнительные комитеты. Намечены пункты сбора для вооружения рабочей милиции.

Встал вопрос об отношении с Временным комитетом Думы. После непродолжительной дискуссии решено было, что все члены Исполкома должны следить за тем, чтобы «господа Милюковы и Родзянки» не вступили в сделку с царизмом за спиной народа. В тот момент не вызвало серьезных возражений вхождение в состав Временного комитета Керенского и Чхеидзе, которым был дан наказ, чтобы ни одно значимое решение Комитета не было принято без ведома Исполкома.

После закрытия заседания Исполкома на бегу прошло совещание Русского бюро ЦК. Основной вопрос: заседая в Таврическом, не упустить бы выборы в Совет, которые с утра должны были начаться на предприятиях. Залуцкому было поручено связаться с Петербургским комитетом, чтобы его активисты двинулись на фабрики и заводы. Решили также организовать в Таврическом дворце постоянную большевистскую явку — дежурство секретаря или членов Бюро Центрального Комитета.

Кому в итоге принадлежала власть? Никому в отдельности, но сразу — целому ряду учреждений и лиц, распоряжавшихся одновременно. В Таврическом дворце и в столице в целом Совет в тот момент пользовался, пожалуй, не меньшим влиянием, чем ВКГД. Само его размещение в Таврическом дворце придавало Совету легитимность. «В глазах политически неискушенных обывателей из-за непосредственной близости Совета к новому правительству этот институт представлялся им в какой-то мере равнозначным правительству и посему обладавшим властью в пределах всей страны»[1958], — напишет Керенский. И в марте в Таврический дворец шли послания, адресованные в «исполнительный комитет рабочих и солдатских депутатов Государственной думы». В общественном сознании не было привычки к разделению власти. Возникало знаменитое двоевластие, которому суждено было парализовать российский государственный механизм.

Первый серьезный конфликт произошел в первую же ночь, когда Родзянко и Энгельгардт явились в комнату № 42, уже занятую военной комиссией Совета. О дальнейшем поведал Мстиславский. Родзянко с порога произнес:

— Временный комитет Государственной думы постановил принять на себя восстановление порядка в городе, нарушенного последними событиями… Комендантом Петрограда назначается член Государственной думы, полковник Генерального штаба Энгельгардт.

— Штаб уже сложился, — отвечал оказавшийся в комнате Соколов, — штаб уже действует, люди подобрались… При чем тут полковник Энгельгардт!.. Дело сейчас не в водворении порядка, а в том, чтобы сейчас разбить Хабалова и Протопопова. Тут нужны не «назначенцы» от Высокого собрания, а революционеры.

В ответ Родзянко стукнул ладонью по столу:

— Нет уж, господа, если вы нас заставили впутаться в это дело, так уж потрудитесь слушаться!

«Соколов вскипел и ответил такой фразой, что офицерство наше, почтительнейше слушавшее Родзянко, забурлило сразу. Соколова обступили. Закричали в десять голосов. Послышались угрозы. «Советские» что-то кричали тоже. Минуту казалось, что завяжется рукопашная. Не без труда мы разняли спорящих»[1959].

Конфликт разрешился введением представителей Совета в военную комиссию Энгельгардта. В четвертом часу ночи Суханов застал в 42-й комнате уже почти идиллическую картину: «За столом сидел полковник Энгельгардт. Перед ним на столе лежала какая-то карта, — кажется, план Петербурга. Облокотившись на руку, он глубокомысленно рассматривал эту карту, иногда делая замечания и куда-то показывая. Общий вид его не оставлял сомнений: он не знает, что делать со своей картой, и, вообще, не знает, что надо делать и что можно сделать… Рядом с Энгельгардтом сидел морской офицер — с.-р. Филипповский, которого в течение нескольких дней и ночей в любое время я заставал на этом же месте бодрым и работоспособным. Тут же находился Пальчинский, сидел Мстиславский, сменивший теперь свою дневную, конспиративную штатскую одежду на военную форму»[1960].

Это был весь военный штаб нового режима. «Можно сказать с уверенностью, — писал Мстиславский, — если бы в ночь с 27-го на 28-е противник мог подойти к Таврическому дворцу даже незначительными, но сохранившими строй и дисциплину силами, он взял бы Таврический с удара — наверняка защищаться нам было нечем»[1961]. В принципе, так же считал и император.

Могилев. Царское Село. Москва

Утро в день революции походило в Ставке на все прочие. Николай II написал супруге: «Как счастлив я при мысли, что увидимся через 2 дня. У меня много дел, и потому письмо мое кратко. После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо. Беспорядки в войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал. Удивляюсь, что делает Павел? Он должен был держать их в руках»[1962].

Но не успел император отправить письмо, как одна за другой стали приходить телеграммы, одна тревожнее другой, от Александры Федоровны. Она вновь была лучше информирована и острее чувствовала опасность. В 11 часов 12 минут: «Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было». И вновь, в 13.03: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции»[1963]. Впервые императрица сочла нужным предложить пойти на уступки.