Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

титульными языками[280]. Но ни один закон никогда не обязывал говорить по-русски, поскольку коммунистические лидеры в Москве опасались вызвать негативную реакцию, скорее идею повсеместного использования русского языка продвигали средства массовой информации как знак единства народов и их взаимного доверия. Центральные власти придерживались убеждения, что каждый советский студент должен иметь возможность посещать русскоязычную школу и общаться с согражданами в любой точке Союза[281]. Как уже было сказано в первой главе, русскоязычные школы быстро получили признание в регионах, поскольку предоставляли действенные способы социальной и географической мобильности. Мирбек Серкебаев, росший в селе Кара-Суу в Кыргызстане, вспоминает, что в начале 1960-х гг. мать отдала его в русскоязычную школу, чтобы развить его «динамичный характер»[282]. В школе обучались узбеки, кыргызы, таджики, русские, украинцы и представители других национальностей. Ее состав символизировал интернациональную дружбу, пусть даже обучение на одном языке отражало неравное положение народов и навязывало им иерархию.

В рассказах о своем взрослении в 1950-х и 1960-х гг. мигранты вспоминали о том, что испытывали чувства единства и дружбы народов СССР. А советское гражданство вдохновляло на действия и вызывало положительные эмоции. Эльмира Насирова рассказала о настроениях в Кыргызстане 1950-х гг.: «Мы по-настоящему чувствовали себя советскими гражданами. Сначала мы были октябрятами, потом стали пионерами, а потом ребята вступали в комсомол. Мы гордились тем, что были частью Советского Союза»[283]. Приехав в Москву в 1966 г., Насирова взяла на себя ту же роль, что и на родине: она стала секретарем студенческой комсомольской ячейки. Она отмечала, что правила и положения везде были одинаковыми, а все – как русские, так и студенты других национальностей – относились к ней как к равной. Акмаль Бобокулов замечал: «Это была одна страна: Советский Союз. У нас была единая система, единые правила, единая идеология, поэтому было очень легко передвигаться, и можно было адаптироваться на месте без проблем»[284]. У всех жителей был одинаковый паспорт: он и другие особенности советского гражданства облегчали как передвижение, так и адаптацию к новому месту, как рассказал Бакыт Шакиев: «Мы чувствовали себя так как в Бишкеке, также и в Ленинграде. Потому что это был Советский Союз. И мы имели такие же права, что и русские»[285]. Севда Асгарова из Азербайджана, попавшая в набор для обучения в Московской высшей партийной школе в 1950-е гг., обратила внимание на то, что равноправие и взаимное уважение привели к крепкой личной дружбе, которая продолжалась долгие годы после того, как она уехала: «У нас были друзья разных национальностей: русские, кабардинцы, люди смешанных кровей. И я чувствовала единение с каждой этнической группой. Никогда не замечала, чтобы кто-нибудь обращал внимание на мою этническую принадлежность. Все видели во мне личность»[286]. Асгарова вспоминала, что студенты организовывали одновременно развлекательные и просветительские вечера, посвященные каждой республике.

Воплощение советских лозунгов и идеалов на практике – в учебных заведениях, на работе или в путешествиях – открыло путь мобильности по всей стране для советских граждан, которые адаптировались к нормам послесталинского времени[287]. Студенты оценили преимущества комсомольского билета, который давал не только ощущение престижности и вовлеченности во что-то большее, но также ощутимые выгоды всем, вне зависимости от национальности. Абдул Халимов вспоминал, как путешествовал во времена студенчества в конце 1970-х гг.: «Я помню, как однажды был в Калининской области, и у меня закончились деньги. Что ж: я просто пошел в комитет комсомола и рассказал им, кто я такой. Я сказал, что я студент такого-то вуза, и мне дали денег на обратную дорогу до дома»[288]. Общее гражданство и дух товарищества составляли основу дружбы народов и вызывали у мигрантов советской эпохи эмоциональную связь с миром равноправия – как желанного, так и реального, – который разрушился в конце 1980-х гг. А затем исчезло и равенство народов. Когда мигранты констатировали, что в постсоветском настоящем нет таких идеалов, воспоминания о равных правах и одинаковом обращении ко всем пробегали в их глазах и словах.

Общее советское гражданство во времена дружбы народов все же допускало национальную идентификацию и привилегии. Превосходство России чаще всего понималось, даже если не всегда принималось подавляющим большинством народов СССР. Однако в постсталинскую эпоху национальные привилегии получали не только русские. Терри Мартин пишет, что национальность в постсталинскую эпоху, наряду с эмоциональными привязанностями, играла роль «социального капитала». Преимущества при распределении жилья или работы могли получить представители «титульных» национальностей на их родине, например грузины в Грузии (Грузинской ССР), русские в России (РСФСР). Владение русским языком помогало получить некоторые привилегии, но не играло определяющей роли[289]. Национальность как строка в паспорте каждого гражданина стала неотъемлемой частью самоидентификации и формировала условия жизни каждого человека. Вера в советскую систему и возможность получать преимущества, предлагаемые «старшим братом» или «первым [народом] среди равных», формировали как практическую, так и эмоциональную привязанность к дружбе народов, особенно в Ленинграде и Москве – городах, где встречались все представители многонационального Советского Союза.

Дружба народов в Ленинграде и Москве

Советские граждане считали Ленинград и Москву двумя стержнями дружбы народов. Мигранты ожидали от жизни в этих городах включения в оживленную общественную и культурную жизнь, которая и давала почувствовать себя советскими гражданами. После Второй мировой войны Ленинграду, культурному центру СССР, было присвоено звание города-героя, а в Москве можно было увидеть достопримечательности и мероприятия, которые символически обозначали ее не только как многонациональный советский, но и как мировой город. Рассказы мигрантов передавали чувства удовлетворения и благодарности: они были рады видеть, как их собственный вклад и вклад их народов признавали и прославляли в самом сердце СССР.

В послевоенную эпоху Москва предстала в качестве идеала городской эстетики, а также в качестве места, которое дарит счастье своим обитателям. Вот типичное описание столицы в газете «Правда» 1961 г.: «Москва: в преддверии Нового года она стала еще прекрасней и радостней. Море света омывает ее просторные и широкие бульвары и площади. Повсюду праздничное оживление. Люди спешат в дома культуры, клубы, театры или едут к друзьям, чтобы встретить праздник»[290]. Эмоциональный дискурс, который советская пресса использовала начиная с 1930-х гг., проникнет в телевизионные программы конца 1960-х и в 1970-х гг., как отмечает исследовательница Эванс: «советская пропаганда стала более широко прославлять <…> те эмоциональные и духовные качества, которые считались определяющими характеристиками как нового советского человека, так и социалистической цивилизации в целом»[291]. Советские граждане, особенно из дальних регионов СССР, испытывали огромное удовольствие от того, что их