Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

к объективности научного описательства, который свидетельствует о захлестнувшей нас «эре подозрения», должен все же уступить принципу понимания текстов, основанному на доверии исследователя и к тексту, и к его автору, и к читателю, и к миру, и к самому себе.

Примечания

1 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. – 2-ое изд. – М., 1986. – С. 297.

2 Руткевич А. Мятежный век одной теории // Новый мир. – 1990. – № 1. – С. 260.

3 Васильев С. А. Синтез смысла при создании и понимании текста. – К., 1988. – С. 8.

4 Там же. – С. 8–9.

5 Там же. – С. 8.

6 Рахитов А. И. Опыт реконструкции концепции понимания Фридриха Шлейермахера// Историко– философский ежегодник. – М., 1988. – С. 159.

7 Там же.-С. 158.

8 Там же.-С. 158–159.

9 Гадамер Х.-Г Истина и метод. Основы философской герменевтики. – М, 1988. – С. 237.

10 Флоренский П.А. – М., 1990. – Т. 2. У водоразделов мысли. – С. 130.

11 Цит. по: Гадамер X-Г Указ. соч. – С. 233.

12 Там же. – С. 346.

13 Там же-С. 351.

14 Там же.-С. 515.

15 Там же. – С. 456.

16 Там же. – С. 235.

17 См.: Белый А. Ритм как диалектика и «Медный всадник». Исследование. – М., 1929. Наиболее обстоятельная работа, посвященная этой книге, принадлежит М. Л. Гаспарову. См.: Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. – М., 1988. – С. 444–460.

18 Ср., например: Шеллинг Ф. В. И. Сочинения: В 2-х т. – М., 1989. – Т. 2. – С. 37.

19 ИРЛИ. Ф. 53, он. 1, ед. хр. 87, л. 19 об.

20 Там же – Л. 24.

21 Там же.

22 Там же.-Л. 12.

23 ИРЛИ. Ф. 53, он. 1, ед. хр. 84, л. 14–15.

24 Там же – Л. 12.

25 Там же.-Л. 13–14.

26 Там же – Л. 15.

27 Гаспаров М. Л. Белый-стиховед и Белый-стихотворец // Андрей Белый. Проблемы творчества. – С. 447.

28 См.: Бураго С. Б. Музыка поэтической речи. – К., 1986. – С. 20–29.

29 Гаспаров М. Л. Указ. соч. – С. 460.

30 Жирмунский В.М. Теория стиха. – Л., 1975. – С. 32–39.

31 Навроцъкий Б. Мова та поезія. Нарис з теорії поезії. – К., 1925; Чичерин А. В. Литература как искусство слова. Очерк теории литературы. – М., 1927.

32 Гольберг М.Я. Текст и его интерпретатор (о литературоведческой концепции А. В. Чичерина) // Вопросы русской литературы. – Львов, 1990. – Вып. 2 (56). -С. 106–107.

33 Там же.-С. 104.

34 Там же.-С. НО.

35 Бухаркин П. Е. Об Алексее Владимировиче Чичерине и его трудах // Русская литература. – 1990. – № 4. – С. 165.

36 Ср.: Флоренский П.А. Т. 2. У водоразделов мысли. – С. 125–127, 200–228.

37 Рассел Б. Почему я не христианин. – М., 1987. – С. 135–136.

38 Флоренский П.А. Т. 2. У водоразделов мысли. – С. 125.

39 Гончаров Б.П. Анализ поэтического произведения. – М., 1987. – С. 6.

Диалектика романтизма[6]

В этической философии Канта, сыгравшей выдающуюся роль в преодолении нравственного релятивизма скептической философии, все же существует Начало, способствующее возрождению скептицизма в будущем. И находится оно не где-то на периферии его учения, а, напротив, в самой его сердцевине. Речь идет о полярном противоположении «двух стволов» человеческого познания – рассудка и чувственности. И хотя Кант признает их «общий корень», но поскольку этот корень остается принципиально непознаваемым, реально мы можем иметь дело исключительно с антиномией рассудка и чувства. «Рассудок ничего не может созерцать, – писал Кант, – а чувства ничего не могут мыслить»1.

Разумеется, эта антиномия рассудка и чувства, по намерениям Канта, заострена против эмпирического скептицизма. В самом деле, если чувственность – это, по Канту, «способность /восприимчивость/ получать представления тем способом, каким предметы воздействуют на нас»2, то чувственностью предметы нам только даются, и хотя без этой данности вообще не осуществимо никакое познание, и всякое мышление имеет прямое или косвенное отношение к этому чувственному созерцанию, но исключительно в деятельности рассудка, то есть в нашем очищенном от чувственности мышлении, формируются понятия3. Только нашему мышлению свойственно подлинное осмысление мира и человеческого Я, в том числе, разумеется, и осмысление самого «чистого разума» как «способности, дающей нам принципы априорного знания»4. Если чувственность (за исключением «чистых форм» ее созерцания – пространства и времени5) всецело зависима от ощущения и, следовательно, является основанием эмпирического знания, то преодоление эмпиризма в философии связано для Канта исключительно с деятельностью рассудка.

Потому и в «Критике практического разума» чувственность безусловно подчинена осознаваемому рассудком долгу. Ведь поступать хорошо, чтобы ощутить счастье, значит поступать своекорыстно и себялюбиво, то есть, по сути, нехорошо. И тогда естественно, что «всякая примесь мотивов личного счастья препятствует тому, чтобы моральный закон имел влияние на человеческое сердце»6. Вообще, добро, совершаемое из страха или из надежды7, то есть подчинение морали чувственным склонностям человека, как это наблюдается у эмпириков, неизбежно ведет, как считает философ, к нравственному релятивизму, рассудок же сопряжен не только с чувствами, но и способен формулировать априорные принципы чистого разума. Потому нравственность понимается Кантом как преодоление чувственности, «разум, – написано в «Критике способности суждения», – должен принуждать чувственность»8. «Долг же, – читаем мы в «Лекциях по этике», это всегда принуждение: или я должен заставлять себя сам, или же меня принуждают другие»9. И даже любовь, поскольку она неотделима от человеческих склонностей, ставится Кантом ниже морального долга10.

Словом, всячески избегая постулатов эмпиризма, приводящего, как мы видели, к нравственному релятивизму, философ полагается на разумное начало в человеке, а не на его чувства и склонности. Кант прекрасно формулирует, что «мораль: собственно говоря, есть учение не о том, как мы должны сделать себя счастливыми, а о том, как мы должны стать достойными счастья»11. Но на путях к этому человеческому достоинству он исходит из дуалистической разделенности человека на противоположные ипостаси – рассудок и чувство, – отдавая решительное предпочтение первому над вторым.

Здесь-то (в противовес намерениям философа) и заключен исток будущего возрождения скептицизма.

По сути, скептицизм остается до конца не преодоленным, поскольку чувственность человека, сопрягаясь с внешним миром, не являются у Канта реализацией его положительной основы. Положительно определяется моральным законом лишь умопостигаемый мир12. Склонности же человека видятся и своекорыстными, и случайными, и всецело зависящими от внешних явлений окружающего