Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

следует лишь то, что сама абсолютность в наших рассуждениях – величина неприемлемая: она есть указание предела развития, исчерпанности смысла произведения, остановки жизни. А ведь сам смысл нашего стихотворения не внечеловечен (как считал Гадамер), и само стихотворение – не какой-нибудь куб, в углу которого скрывается его смысл. Смысл стихотворения личностей: он дан автором и воспринят читателем. Причем и автор, и читатель оказываются далеко не наедине: между ними и в них – язык, сам по себе соединяющий индивидуальное с общенациональным и через него со всечеловеческим, и все это – на волне динамически развивающейся жизни. Смысл стихотворения личностей, но сама личность человека неповторимо всемирна, потому и определенность смысла стихотворения подвержена бесконечному развитию, нисколько не теряя этой своей определенности.

Наше непосредственное – гипотетически дивинативное – понимание стихотворения обращает нас к основанию личности автора и к глубинным пластам собственной личности, и это проникновение в сущность текста есть одновременно и наше познание взаимосвязи человека и мира в том его измерении и в том его аспекте, который задан художественным произведением. Однако степень этого проникновения может быть разной и, во всяком случае, – поскольку процесс понимания несводим к статике абсолюта – всегда есть возможность понять что-либо глубже и в иных ассоциативных связях. Филологический анализ поэтической речи и призван обнаружить некую характерную определенность смысла того или иного произведения или путь его герменевтически обоснованного прочтения, которым вдумчивый читатель может воспользоваться. Конечные выводы будут, разумеется, за ним. Но чем тоньше искусство анализа и чем глубже этот анализ соотнесен с непосредственным чувством, которое рождает произведение искусства у филолога, тем глубже его сотворчество одновременно с художником и читателем и тем шире, благодаря его работе, становится сфера воздействия искусства, преображающая нашу повседневность на основе высших человеческих ценностей.

Гадамер считал, что понимание текста ведет к пониманию истины, минуя всякую «субъективность» автора этого текста. Но ведь если и можно как-то условно вывести из поля зрения личность автора текста, то уж никак нельзя не учесть личность того, кто этот текст читает и интерпретирует. Признав за человеком статус замкнутого в себе и противопоставленного всему миру субъекта, мы и любую интерпретацию текста должны признать абсолютно субъективной и необязательной, речь же об объективной истине в этом контексте вестись и вовсе не может. Между тем анализ текста производится как раз во имя истины, иначе он просто бессмыслен. Объективность филологического анализа, следовательно, полагает своей основой именно романтическую герменевтику, признающую подлинную и глубокую связь между людьми, которая реализуется в языке вообще и в поэтической речи в частности.

Показательно, что именно на этой романтической герменевтике и на диалектической философии вообще основалось и отчасти получило свое развитие отечественное стиховедение. Речь идет о стиховедческой концепции Андрея Белого, чьи работы в этой области филологии, начатые еще в первом десятилетии века, завершились «Ритмом как диалектикой» (1929)17 и серией лекций и докладов, прочитанных им в различных научных обществах. Нужно сказать, что здесь было бы некорректно утверждать прямую зависимость А. Белого от герменевтики Шлейермахера, но тем важнее для нас констатировать общеметодологическое родство обеих теорий, основанное на диалектической концепции мира.

Для А. Белого – как и для немецких романтиков – важнее всего не существование отдельных вещей, а всеобщая связь вещей и явлений, в том числе и связь личности со всеми людьми и мирозданием18. В самой же человеческой жизни важнейшим фактором бытия личности оказывается опять же безусловная связь разума и чувства, сознания и «бессознания». Все это и определяет характер поэтического творчества. В своем курсе лекций «Теория художественного слова» А. Белый говорил: «Факт: плановая работа бессознания; оно, бытие, определяющее сознание (сюжет, смысл, тенденции); в бытие, определяющее само досознание «Я» поэта – «Мы» – коллектива. Поэт – рупор коллектива»19.

«Плановая работа бессознания…» – противоречие? «Разумная неразумность»? Но именно стиховедческие труды Белого привели его к мысли о неслучайности и совершенной разумности строения поэтической речи в тех ее аспектах, которые явно находятся за гранью сознания автора и за гранью сознания читателя, но, тем не менее, составляют саму суть поэзии. Собственно говоря, и любое стиховедение, даже если оно не решается перебросить прямой мостик от звука к смыслу, все равно имеет в виду взаимосвязь «формы и содержания» – иначе к чему все эти описания метрических и всяких иных структур? Но для А. Белого «плановая работа бессознания» не только «определяет сознание», но – что не менее важно – является не чем иным, как «Мы» – коллектива». Иначе говоря, углубление поэта в свое бессознательное есть одновременно его углубление в стихию надындивидуального, которое выражается не только в поэтической речи, но и вообще в языке как таковом, «в самой стихии язычности, описуемой и поддающейся анализу в принципе»20. Основываясь на Гумбольдте и Потебне, А. Белый говорит об их нерешительности в отождествлении «художественного творчества с творчеством языка»21 и так определяет «два условия возможности «теории слова»: «1) наблюдающий психолог речи есть художник; 2) художник-психолог есть наблюдающий точно, т. е. он одновременно есть ученый. Условия возможности теории слова суть здесь всегда: условия возможности художественного слова; и во-вторых, условия возможности теории только в совпадении в теоретике художника и ученого»22.

Разумеется, последнее утверждение – не столько из области теоретической филологии, сколько из области литературной борьбы А. Белого с позитивистски ориентированным русским формализмом 20-х годов. Утверждение это неверно и по существу: если, как утверждает А. Белый, творчество языка есть, по сути, художественное творчество, то не только автор стихотворения, но и его читатель – по крайней мере в момент восприятия написанного – причастен к этому художественному творчеству, что, конечно же, дает ему право размышлять над теорией слова вообще и теорией художественного слова в частности.

Но важнее всей этой противоречивости здесь другое: важнее всего то, что для А. Белого художественное творчество, наиболее полно воплощающее в себе сознание и «бессознание» человека, дает ему верный ключ к истинному познанию мира, то, что в эпоху расцвета сциентизма Андрей Белый решительно настаивал на приоритете художественного познания мира. Именно в этом ключе и следует рассматривать все его стиховедческие работы.

«Содержание поэтической жизни, – писал А. Белый в наброске статьи «Ритм и смысл», – жизнь образом: слово – образ поэзии; мифология его породила; а история философии есть рождение понятий из образов мысли; в современности слово разбито: на образ и термин.

Но эти две половинки разбитого слова убиты в отдельности; и – неслиянны в единстве; смерть души слова – в термине; и смерть плоти его – в раскричавшейся ныне материи футуристических звуков, желающих свергнуть смысл;