Стихотворения - Владимир Нарбут

БАНЯ

На мокрых плотных полках — скомканные грудыиз праотцов, размякших, как гужи:лоснящиеся, бритые верблюды,брудастые медведи и моржи.Из пены мыла, взбитого в ушатедо синей белизны, до горяча,—выглядывают кстати и некстатито пятка, то полуовал плеча.Там рыжего диакона свиреповдоль надвое разваленной спины —березой хлещет огненный Мазепа,суровый банщик, засучив штаны.А здесь — худой, с ужимками мартышки,раскачиваясь, боли покорив,мочалой трет попревшие подмышки,где лопнул, как бутон, вчера нарыв.А сей верзилистый — не Геркулес ли?Вот только б при корнях упругих ног,меж яблочных пахов, привесить еслиему фигурный фиговый листок.И кровь, и мышцы, и мускулатура,—живые телеса, параличомеще не потрясенные, Амурак двенадцати впускающие в дом,—какому божеству, смывая грязи,жиров и пота радужный налет,в глухом самодовлеющем экстазеиз вас хвалу-осанну всякий шлет?Не матери-земле ль, чтоб из навозасоздать земной, а не небесный рай?Гуляй в пару, рысистая береза,по коже спин, по задницам гуляй!И, доморощенное пекло бани,выбрасывай свой ярмарочный флаг:я в облако войду без колебаний(украинский апостол) в постолах.Из облака явлюсь,                            как Саваоф                                                    в тюрбане.

ПОРЧЕНЫЙ

Сивея, разлагается заря,как сыворотка мутного тумана.А здесь — дупло, вздыбленная ноздрячихнуть собравшегося великана.А и чихнул бы этот пень-коряга,да власти нет, да время не пришло.Ногой куриной сгорблюсь и прилягу:пусть бродит, спотыкаясь, ночи зло.Оно и хило, и подслеповато:вращающееся веретено.Нос высверлился, как орех, и ватазакисла в мокнущей дыре давно.Сморкнуться некуда!И со слюной,вобрав в себя, проглатывает тину.А язвы в нёбе щиплет жгучий гнойи судорога четвертует спину.Вернуться на село?!О, никогда!Слоняться под амбарами вдоль улиц,сгорать и задыхаться от стыда:родные, как от вора, отшатнулись!Невеста Соня…Господи!И слезыиз безресничных брызнули очей,и, обхватив руками ствол березы,от всхлипываний задрожал кащей.Трясясь, исходит плачем ночи зло,ублюдок ада, возле пней — у скатахребта лесного.Вяло поползлозеленоватое по губке ваты…

ТИФ

Прикинулся блохою крысиной,подпрыгнул, как резиновый мяч,и пал на собаку, чтобы псинойвтереться в казармы, где шумят.Играют в «дурачки» и в «железку»,хохочут, — а скользкая блохастальная по закалу и блеску,накачивает сок в потроха.И ночью, когда кругом погаснети жилистый настоится пот,—клыками первобытными ляснети лапами мужика сгребет.Насядет и, схвативши за глотку,как яблоки, вылупит белкии — бросит в баснословную лодку,в качающиеся гамаки.Несите, качайте по Тибету,по Африке, по мерзлой луне,где карт и революции нету,где думать не надо о жене!Не скиф, а щеголь великосветский:в небрежный галстук вколот рубин…И разве этот голый в мертвецкой —изысканнейший тот господин?..Скуластый, скрюченный, белобрысый,и верхняя припухла губа…Мошонку растормошили крысы,и — сукровицу можно хлебать!..Узнает жена лишь по рубашке,а дочка не узнает уже…Так вот какой навоз для запашки,сыпняк, ты месишь и без дрожжей!Простер над жизнью людскую кару,прикинулся знойною блохойи — скачешь, скачешь по тротуаруза долей, старушкою глухой…

САМОУБИЙЦА

В какую бурю ощущенийТеперь он сердцем погружен!

Ну, застрелюсь. Как будто очень просто:нажмешь скобу — толкнет, не прогремит.Лишь пуля (в виде желвака-нароста)завязнет в позвоночнике… Замытуже червовый разворот хламид.А дальше что?Поволокут меняв плетущемся над головами гробеи, молотком отрывисто звеня,придавят крышку, чтоб в сырой утробевеликого я дожидался дня.И не заметят, что, быть может, гвоздиконцами в сонную вопьются плоть:ведь скоро, все равно, под череп гроздичервей забьются — и начнуть полотьто, чем я мыслил, что мне дал господь.Но в светопреставленье, в Страшный суд —язычник — я не верю: есть же радий.Почию и услышу разве зудв лиловой прогнивающей громаде,чьи соки жесткие жуки сосут?А если вдруг распорет чрево врач,вскрывая кучу (цвета кофе) слизи,как вымокший заматерелый грачя (я — не я!), мечтая о сюрпризе,разбухший вывалю кишок калач.И, чуя приступ тошноты: от вони,свивающей дыхание в спираль,—мой эскулап едва-едва затронетпинцетом, выскобленным, как хрусталь,зубов необлупившихся эмаль.И вновь — теперь уже как падаль — вновьраспотрошенного и с липкой течкойбруснично-бурой сукровицы, бровьзадравшего разорванной уздечкой,—швырнут меня… И будет мрак лилов.И будет червь, протиснуться стремясьмеж мускулов, головкою стекляннойопять вбирать в слепой отросток мазь,чтоб, выйдя, и она по-над полянойпоганкой зябнущею поднялась.И даже глаз мой, сытый поволокой(хрусталиком, слезами просверливчадящий гроб), сквозь поры в недалекийпереструится сад, чтоб в чаще слив,нулем повиснув, карий дать налив…Так, расточась, останусь я во всем.Но, собирая память, кокон бабийи воздух понесет, и чернозем,—и (вырыгнутый) прокричу о жабе,пришлепывающей (комок — весом)в ногах рассыпавшегося меня…

ЗНОЙ

Упал, раскинулся и на небо гляжу.В сиропе — в синеве густой — завязнуть хочетрасслабленный, дрожащий судорожно кобчик.А зной, как ливень: в жито, в жито — чрез межу.Голубенькая глупенькая стрекозаприлипла к льющемуся колосу — и жмутсяморщинистые складки живота; смеютсядве пуговицы перламутровых: глаза.Лупатая!Висишь над самой головойи слушаешь, как надрывается кузнечик.Смешно, что нынче я — никчемный человечек,сраженный зыбкой негой, млею, чуть живой?Ну, да.Зато, когда б сквозь жаркий и зеленыйи васильковый бор сюда вдруг забрелаона — и ты, как пасечник во дни урона,во дни ройбы промолвила бы:— Вот и рай…

«Одно влеченье: слышать гам…»

Одно влеченье: слышать гам,чуть прерывающий застой,бродя всю жизнь по хуторамГригорием Сковородой.Не хаты и не антресольпрельстят, а груша у межи,где крупной зернью лижет сольна ломоть выпеченной ржи.Сверчат кузнечики.И высь —сверкающая кисея.Земля-праматерь!Мы слились:твое — мое, я — ты, ты — я.Мешает ветер пятачки,тень к древу пятится сама;перекрестились ремешки,и на плечах опять сума.Опять долбит клюка тропуи сердце, что поет, журча,—проклюнувшее скорлупу,баюкаемое курча.

ВДОВЕЦ

Размякла плоть, и — синевата проседьна реденьких, прилизанных висках.Рудая осень в прошлое уносити настоящего сдувает прах.В бродячей памяти живут качели —в скрипучих липах — гонкая доска.Колени заостри, и — полетели,нацеливаясь в облака.И разве эта цель была напрасной?Все туже шла эфирная стезя,и все нахальнее метался красныйгаз пред лицом, осмысленно грозя.Но слишком дерзостен был и восторжен(с пути долой, тюлени-облака!)полет, должно быть, если вечный коршунскогтил, схвативши лапой, голубка.И только клуб да преферанс остался,да, после клуба, дома Отче наш,да целый день мотив усталый вальса,да скука, да стихи, да карандаш…

СТОЛЯР