Стихотворения - Владимир Нарбут

НОЧЬ

К полуночи куда прилежнейПерепелиный перебой,Шмыганье нежитей и лежнейСквозь полумесяц голубой:Бутонами обвисла роза,И каждый лепесток — губа!И в кочке теплого навоза —Жука домашняя судьба.А ты раскинулась на ложе.Ненасытимая любовь!И росное чело тревожитПером отброшенная бровь.По волосам, густым, как деготь,Стекает, вздрагивая, лень —На грудь, на виноградный ноготь,На чаши лунные колен.Под вычерпнутой с детства ямкойПылающего рта разрез…За белою, за сонной самкой,Самец, гонись в трущобный лес!И, не натягивая лука,Под куст добычу волоки,Чтоб мутная, хмельная мукаЧетыре выжала руки.

АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВНА

…Порхает звезда на конеВ хороводе других амазонок;Улыбается с лошади мнеАри-сто-кратический ребенок.

«Водяное в барабане…»

Водяное в барабане,И дурачится она:Жар и сутолока бани,Одуванчик смутный сна.В завитом упругом дымеУбыстряют бег часы:— Добрый день тебе, Владимир! —И: — Спокойной ночи, псы!.. —Но любовь одна и та же,Вне пространств и вне веков,Метит крестиками дажеСпины гладких пауков,Нежит в замшевой постелиШалопая до восьми,Чтоб вынюхивал он щели, —Канительный райский змий.И, когда в последней дрожиЗадымится чадом лесть,Станет донельзя похожеНа Сатурн все, что есть!

«Глаза, как серьги голубые…»

Глаза, как серьги голубые,В пушке — курчат и верб — ресниц,И слезы по щекам, по выеТекут, чтоб пасть, чтоб кануть ниц.А ночь протягивает коготь,Сжимая лапу в темноте,И хочет месяцем потрогатьРыдающую от затей.Плачь и стенай! Паук подходитЗудеть и закорючкой «3»Зиять в развернутой колоде,В мушиной мучиться грозе.Постой! Я вспомнил: то не ты лиУкрала ночью нож кривой,Ушла и — после наследилиКругом. «Ну, что?» — Да, неживой.И то не ты ль, не твой ли коготь —Царапаете смуглый лик,Чтоб горбоносый грубый ГогольБыл менее при мне велик?

АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВНА

Скучно жить на этом свете, господа!

(Отрывки из поэмы)

Вы набожны, высокомерно-строги.Но разве я не помню, как (давно)во флигеле при городской-дорогелетело настежь, в бузину, окно!Вас облегал доверчиво и плотнокапот из кубового полотна.О май! Уж эти тонкие полотна,уж эти разговоры у окна!А смерть не ждет.Не стало в доме дяди,и тети Клеопатры долг тяжел.Она живет, чужого счастья ради,нудясь: скорей бы почтальон пришел.И, если вечером звонок с хрипотцейв прихожей поперхнется раз иль два,какая суматоха разольетсяпо комнатам, не вымершим едва!Из Питера вы пишите со скуки:«Здесь, тетя Капочка, дожди да грязь…»Блестят очки, и сухонькие рукиберут альбом, завернутый в атлас.Когда-то тем, кому вы очень близки, в альбом портрет ваш подарила мать.И трудно в этой щуплой гимназисткевас, Александра Павловна, признать!

Оранжевые, радужные перьяи женщин судорожные глаза, —павлинья нефть! И пятнышки на веере,и вера верб, и заячий Мазай…Проносится, визжа и выжимаяподол разгульный, регульным кропяиндюшьи яйца, лица, чтоб хромаядьячиха не взглянула на тебя,чтоб храм, где хоры спят, твои веснушкиза звезды принял в куполе своем,чтоб ситцевые сдобные подушкигорошинами грели — кто вдвоем…Весна.К ночи выматывает жилыиз коконообразных тополей,и (медуницей чаша просквозила)фитиль я заправляю дебелей.Приплюснутую комнату обшарив,на кухню — тень, где скалок стук и гром, —и в булке (в сетчатом, дрожащем жаре)кишмиш сквозь лак продавится угрем.Однако и в столпотвореньи тела,яиц, окороков и куличей,ты, Сашенька, девчонкой пролетелаи опахнула темень горячейпокоса похотливого, и сноваресницами и веером маня,и снова искрами дождя дневногосеча, пронзая, встретила меня —и просветлела. Мы пойдем к дьячихе,индюшек будем щупать, ветви гнутьи мерина пузатого, в гречихе,за поводок на водопой тянуть.Там, за амбаром, где хлебают хлябирасплавленную нефть, где волокнокострики вымоченной, — астролябийполно к ночи чердачное окно.Веретеном, капканами, гитарой(…Прижалась Сашенька к плечу: следи…)являет звезды, и века-татарыбредут передо мной и позади.С Мамаем переулками шагаю,плечо к плечу, со мною Пугачев:я верю заячьему малахаюи дереву, цветущему пчелой.

Яблоками небо завалило:на «барашки» нынче урожай.Пара в дышло — дьявол гривокрылый! —селезенкой екнула: езжай!Александра Павловна — бумагуиз волос, из папильоток — прочь,зонт с оборочкой — и — в колымагу,чтоб турусы по ярам толочь.В колее по оси увязая,пьяное плетется колесо,и за ним стегает мрак борзаядолгоспинной, верткою осой.В холоде поблескивают тусклостекла колымаги, ровный лак;бьет и бьет перепелиный мускул,и линяет дальний лай собак.В супесок удар копыт (бутылок)глуше — под пригорок с ветряком:примостился, дурень, на затылок,встал на четвереньки — пауком,и колдует в поле по-кожаньи,снегом осыпает с небеси.В жерновах — сопенье и ворчанье…Николай-угодник, пронеси!И проносит. И уже направо —жабий, бородавчатый погост:человечьей пользуют приправойчернобыльник и лопух свой рост.Но плывут, попрыгивают хаты,рыжий глаз мигает и вернейвырубы забора, что рогаты.Тень, как тушь, и мезонин за ней. Александра Павловна проворноножку на подножку, пурх — в подъезд.Закрутило б носом и Ливорно:переносицу амбре проест!Смоляные разметав, к покою:коридорчиком — к пуховикам.Как же ночи сахарной такоюбыть, коль жар зыбится по ногам?И еще: какие панталоны:сединой насквозь прошел мороз!Только отчего огонь зеленыйв твой зрачок и в заресничье врос?— Душно, душно мне!И жутко! —Ежась,ластится борзая,по хребтудико шерсть вздымается и — в дрожи,корчась, лезет сука в пустоту.Александра Павловна — в капоте:персей колокольчики и — страх.Сердце задыхается на взлете:кто там в коридоре, шах-шарах?Взять подсвечник?Нет! И, прижимаяпальцы выточенные к груди,вся — испуг, крадется, вся немая,осторожная, за двери, впереди.А борзая Хлоя задом-задом,под кровать забилась и — скулитжалобно.Луна проходит садом,он росой отборною налит…Александра Павловна, дрожите?Может, разморила вас кровать?Вдруг за выходом во двор:— Пустите,Христа ради, переночевать, —глухо-глухо старческой утробойвынянченный голос.Тишина.Не кудлатый ли и низколобыйпрощелыга клянчит у окна?И, вся в трепете, — в стекло под аркой:на ступеньках, морду в лапы ткнув,хвост зажав, большущая овчаркаобомлела, шевеля копну.И опять:— Пустите, Христа ради,переночевать…—Дудит в дупло.А потом — понурую — к ограде,за балясины, поволокло.Ты откуда, темный человече?Светом силуэт твой окаймлен…Под луной — в антоновке заречье,сахарами пересыпан клен.Александра Павловна, что с вами?Отчего вы мечетесь, ножомрассекая темень?— К маме! К маме!Не хочу я в доме жить чужом!

Зеленоватый, легкий и большой,Удавленник качается на веткеС дуплом, оглохшим ухом.А вверху —Такой же мутный, мертвый полумесяц.Что за нелегкая сюда несетИ что меня в оцепененьи держит,Когда дышу, когда глотаю здесьВино, исторгнутое из могилы,Вино, ползущее едва-едваЧрез горло узенькое полуштофа,Приплюснутого в толстые бока?И сукровица зажимает глотку.А небо в звездах, как кожух в репье,Мотузка скользкая не оборвется.Но высунутый репнувший язык —Он мой, он пьет мою же кровь и слюни!И не удавленник, рудой, с платкомНамотанным на шее, господинчик,—А я, веселый, голый и худой,Созревший плод, болтаюсь на голюке.И знаю:Многому я научусьПод этим месяцем ущербным, многоПереберу я в памяти людей(Так схимники перебирают четки),И после, пуповиной перегнив,Мозутка лопнет, и — облезший, мокрый,Я упаду, и треснет мой живот,Кисельным маслом обелив потеки.Гнусавя под нос, скорчившись, ночлегНайдя под деревом и в жаркий полденьНакликав смрадами фольговых мух,Я потянусь, захлюпаю, я встану —Чуть снова месяц ззубренным серпомРаспорет чрево, — встану и, хромая,Межой поковыляю, чтоб потом,Минув овраг и ток, на хутор выйти…Ты, пес, не вой!Окошко, не звени!Храпи в углу, курносая служанка!Теплеет кожа, ласковый вельвет,И пахнет рот, во сне полураскрытый…Сашурчик! Сашенька!И ты — одна?А где же муж, возлюбленный тобою?Иль в тарантасе в город укатилНа ярмарку?Не бойся: это — Воля…Теплеет кожа (пепел мой живой!),И бьется жила медленно и ровно,И пахнет рот.А под белком моим,Под веком вывернутым, безресничным,Торчат кривые вепрьевы клыкиИ, распирая челюсти, все нижеЗа подбородок тянутся, и вот —Впились, урча, и вот — всосались в горлоСашурчик! Сашенька!Ты, как тогда,Во флигеле (забыла?) вновь трепещешь,Вновь вся — от жестких роз и до ногтей —Моя, моя ты!..Пес, трубить не надо…Храпи, служанка.Не звени, стеклоВ окне, куда, нырнув, теряя каплиБелесой слизи с рук и живота,Протискиваю лысый, липкий череп…А месяц светит, и пока в овраг,Прихрамывая, обтирая губы,Плетусь к погосту, празелень егоСочится в дыры глаз моих, и волчий,Стоячий купорос — как на Страстной…

От досиня наколотого сахарана скатерти слепило по утрам,и самовар звенел у парикмахерана подоконнике, — с камфоркой храм.Назойливая растворилась зеленьи, назудив до бешенства собак,чихала перхотью из всех расщелин(не нюхательный ли попал табак?).И лето легкое (сухое якобы)потело через редкое трико,утенка гадкого (твой туфель лаковый)пихая под топчан неглубоко.Трепался бисерный ягдташ охотника,напяливал ботфорты мушкетер…А в переулке только тлела родинкаи только заносило дождик штор…Отравленный медянки скучным ядом(своей же прелестью), лысел июнь, —и ежели б не в платьице измятомты подбегала к врытому конюи, полосатым промелькнув чулочком,в рубец — мизинцем:— Ну, и коновал! —не волновалось бы ничто по точкам,томления никто бы не знавал…Не волочит обузу переулочек,и даже парикмахер (гиацинтсутулый) уличит (и до полуночи),что храм есть храм,а кран есть просто винт…Собор!Ударь враздробь в колокола:Здесь Александра Павловна жила.Во всю ивановскую бей, собор:здесь кенар напевает до сих пор.И, наконец, умолкните враздробь:без пробки фляга: лопнула от проб…

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА