Стихотворения - Владимир Нарбут

«Подкатил к селу осенний праздник…»

Подкатил к селу осенний праздникНа возку, расписанном в полоску.Молвит мужу попадья: «ПодрясникХоть чуть-чуть почистил бы от воску.

Как закапал на Илью у кума,Как повесил на гвоздь в гардеробе,—И забыл про пятна от изюма,А в изюме, знаешь, полы обе…»

«Не ворчи», — устало огрызнулся,В портсигаре шаря папиросу.Теплым, вязким дымом затянулся,Выпустил его в воронки носа.

А йотом, потрогав пальцем книжку,В кожаном тисненом переплете,Постучал в серебряную крышку,Что досталась с чайницей от тети,—

Вышел, головою в такт кивая,Напевая что-то, из столовой.Скрип, и — принесла рука рябая:Рукава с раструбами — лиловый.

«Спиртиком, а тут — на самоваре»,—Отряхнул, глаза, как кошка, щуря.«Марфа, самоварчик!»— «Да угарит.Батюшка, никак и вам накурит…»

«Матушка, нельзя ли будет ватыРаздобыть у вас: поскресть бы полы…»И с улыбкой льстивой виноватоНаклонился поп к жене тяжелой.

«Вечно, право, Федя, ты беспечен»,—Вскинув очи серые, сказалаТа, живот кого был изувечен,И в зрачках страдание сияло.

И, стрелой нездешнею пронзенный,Убиенный духом голубиным,Ясно понял поп, что непреклонныйЛютый призрак — здесь, а не за тыном!

Не за садом, тихим и приветным,Золотом окрапанным, — а в домеПоселилась смерть, дабы с последнимМилым вздохом — все отдать истоме…

И во взор попа голубоватый,Верно, ужас заглянул уродом,Что супруги, наподобье статуй,Обмерши, застыли над комодом.

А когда прислуга притащилаС талиею низкою и узкойГрузный звучный самовар, — унылоПили долго-долго чай вприкуску.

ГАДАНЬЕ

Нападет вранье на воронье.Тянется, ворочается сволочь,Свекорья — на якорь, и с роднейУ ворот не достучаться полчищ.А сугробы лбами намело,Сквозь подсвечник светится сочельник.И петух сочится на мелокЛютым клювом: выискался мельник!Он вошел, и пыльный черноземЯрким мелом начертил двенадцать,Сургучом печатку и — при семСледует, сказал, распеленаться.Валенки долой, долой кожух:На пол, об пол — вроде как и надо бОн сказал, и что ему скажу:Козырек петуший над ушатом.Теплая оскомина во ртуИ помет куриный красит святки.К черту четверговую черту,Тело выспится в телячей схватке.

ОХОТНИК

Стеклянный взор усопшей птицы,Убийства ангельский позор —Влечет охотник смуглолицыйВ бездумный синий кругозор.

            Но всех похитчиков счастливей            Он, возлюбивший весь и кровь:            — Пусть душегубка там, в заливе,           Скоблит волны тугую бровь;

Пусть груз мертвеющий в ягдташе,—Не больше, чем омет куста:Но тишины небесной крашеЕму — земная маета.

ПЛОТЬ

Сергею Ингулову посвящаю

Что подвиги? Подвижничество — мир.

«Бездействие не беспокоит…»

Бездействие не беспокоит:не я ли (супостаты, прочь!) —стремящийся сперматозоидв мной возлелеянную ночь?От бытия, податель щедрый,не чаю большего, чем ктоот лопающейся катедрыперетасовки ждет лото.И, наконец, обидно, право,что можно лишь существовать,закутываясь в плащ дырявыйи забывая про кровать.

«Очеловеченной душой — медвежий…»

Очеловеченной душой — медвежий,а телом — гад, во плоти всем толку:— О, без сомнения, одни невежиболтают про скучище и тоску!Коль солнце есть, — есть ветер, зной и слякотьи радуги зеленой полоса.Так отчего же нам чураться злака,не жить, как вепрь, как ястреб, как оса?Дыши поглубже. Поприлежней щупай.Попристальней гляди.Живи,чтоб купол позолоченной залупойувил колонны и твоей любви.

ПАСХАЛЬНАЯ ЖЕРТВА

В сарае, рыхлой шкурой мха покрытом,сверля глазком калмыцким мутный хлев,над слизким, втоптанным в навоз корытомкабан заносит шмякающий зев.Как тонкий чуб, что годы обтянулии закрутили наглухо в шпагат,стрючок хвоста юлит на карауле,оберегая тучный круглый зад.В коровьем вывалявшись, как в коросте,коптятся заживо окорока.«Еще две пары индюков забросьте»,—на днях писала барская рука.И, по складам прочтя, рудой рабочий,крапленный оспой парень-дармоед,старательней и далеко до ночитаскает пойло — жидкий винегрет.Сопя и хрюкая, коротким рыломкабан копается, а индюкив соседстве с ним, в плену своем бескрылом,овес в желудочные прут мешки.Того не ведая, что скоро казнинаступит срок и — загудит огоньи, облизнувшись, жалами задразнитснегов великопостных, хлябких сонь;того не ведая, они о плотипекутся, чтобы, жиром уснастивтела, в слезящей студень позолотесиять меж тортов, вин, цукатных слив…К чему им знать, что шеи с ожерельем,подвешенным, как сизые бобы,вот тут же, тут, пред западнею-кельей,обрубят вдруг по самые зобы,и схваченная судорогой туша,расплескивая кляксы сургуча,запрыгает, как под платком кликуша,в неистовстве хрипя и клокоча?И кабану, уж вялому от сала,забронированному тяжко им,ужель весна, хоть смутно, подсказала,что ждет его прохладный нож и дым?..Молчите, твари! И меня прикончит,по рукоять вогнав клинок, тоска,и будет выть и рыскать сукой гончейдуша моя ребенка-старичка.Но, перед Вечностью свершая танец,стопой едва касаясь колеса,Фортуна скажет: «Вот — пасхальный агнец,и кровь его — убойная роса».В раздутых жилах пой о мудрых жертвахи сердце рыхлое, как мох, изрой,чтоб, смертью смерть поправ, восстать из мертвых,утробою отравленная кровь!

ЧЕТА

Блаженство сельское!Попить чайкус лимоном, приобретенным в лавчонке,где продавец, как аист, начеку,—сухой, предупредительный и звонкий;прихлебывая с блюдечка, на днекоторого двоятся Китеж, лавра,о мельнице подумать, о конехромающем: его бы в кузню завтра…И, мысли-жернова вращая, вдругспросить у распотевшейся супруги:— А не отдать ли, Машенька, на кругс четвертой тимофеевку в яруге?..—И баба в пестром плисовом чепце,похлопав веками (совсем по-совьи),морщинки глубже пустит на лице,питающемся вылинявшей кровью,обдернет скатерть и промолвит: — Ну…—И это «ну» дохнет годами теми,когда земля баюкала весну,как Ева и Адама сны в Эдеме.О время, время!Скользкое, как уж,свернулось ты в душе, и — где же ропот?— В дежу побольше насолить бы груш,надрать бы пуху с гусаков…—И копиттвое бессменное веретенои нитки стройные, и клочья пакли.Но вот запнулось, гулкое, оно:ослабли руки, и глаза иссякли.И что с того, что хлопотливый поппохряскивает над тобой кадилом,что в венчике бумажном стынет лоб,когда ты жил таким ленивцем милым,когда и ты наесть успела зоб…

БАНЯ

На мокрых плотных полках — скомканные грудыиз праотцов, размякших, как гужи:лоснящиеся, бритые верблюды,брудастые медведи и моржи.Из пены мыла, взбитого в ушатедо синей белизны, до горяча,—выглядывают кстати и некстатито пятка, то полуовал плеча.Там рыжего диакона свиреповдоль надвое разваленной спины —березой хлещет огненный Мазепа,суровый банщик, засучив штаны.А здесь — худой, с ужимками мартышки,раскачиваясь, боли покорив,мочалой трет попревшие подмышки,где лопнул, как бутон, вчера нарыв.А сей верзилистый — не Геркулес ли?Вот только б при корнях упругих ног,меж яблочных пахов, привесить еслиему фигурный фиговый листок.И кровь, и мышцы, и мускулатура,—живые телеса, параличомеще не потрясенные, Амурак двенадцати впускающие в дом,—какому божеству, смывая грязи,жиров и пота радужный налет,в глухом самодовлеющем экстазеиз вас хвалу-осанну всякий шлет?Не матери-земле ль, чтоб из навозасоздать земной, а не небесный рай?Гуляй в пару, рысистая береза,по коже спин, по задницам гуляй!И, доморощенное пекло бани,выбрасывай свой ярмарочный флаг:я в облако войду без колебаний(украинский апостол) в постолах.Из облака явлюсь,                            как Саваоф                                                    в тюрбане.

ПОРЧЕНЫЙ