Народная Русь - Аполлон Коринфский

Сине море, разбегающееся могучими валами во все стороны света белого, населено в суеверном представлении бесчисленным народом русалок — водяных дев, плавающих по волнам морским, колеблющих зыбь водную. Кроме русалок-красавиц с рыбьими хвостами, плавают в морских глубинах, иногда всплывая и наверх, проклятые отцами дочери-утопленницы. Есть там, по словам старых людей, доведавшихся за свою долгую жизнь до причины всех причин, и морские люди-фараоны («моряне»), предсказывающие судьбы мира. Не диво для зоркого воображения среди видимых и несуеверному глазу рыб морских встретить и рыб-оборотней, лезущих в рыбацкие сети на грех-беду нежданную. Потому-то и принимаются старые морские рыбаки тянуть сети-невода не иначе, как с крестным знамением да с молитвою. «Молитва и со дна моря подымает!» — говорит народная пословица; так как же не вспомнить о ней православному люду, промышляющему трудом галилейских рыбарей, возвестивших утопающему в темных безднах язычества миру благую — светлую власть о Распятом Учителе Жизни…

Не одни русалки, морские люди да рыбы-оборотни населяют для суеверного люда зыбь и глубь морскую. Достаточно вернуться все к той же «Голубиной книге», чтобы вспомнить как и о Кит-рыбе, на которой «основана Мати-Сыра-Земля», так и о том, что «Стратим («Страфиль», «Естрафиль» — по иным разносказам) птица — всем птицам мати. На вопрос: «Почему Стратим-птица — всем птицам мати?» — следует обстоятельный ответ:

«Живет Стратим-птица на окиан-море,И детей кормит на окиян-море;По Божьему все повелению,Стратим-птица вострепенется, —Окиян-море восколыхнется:Потому Стратим-птица — всем птицам мати»…

От птицы — «всем птицам мати» — сказатели-певцы переходят к зверю — «всем зверям отцу», который обитает поблизости от Стратим-птицы: «Живет Индрик-зверь за окиян-морем, он происходит из все горы белокаменныя, а хвалу произносит самому Христу»… — гласит о нем духовный стих.

Море является в народном представлении олицетворением всего необъятного, необозримого, неисчерпаемого: «море бед», «море хлопот», «море напастей», «море радостей», — говорится в живой обыденной речи. «Чернильное море, бумажны берега», — приговаривают краснословы о приказной волоките, тянущейся по целым годам. Не доверяет морю народная молва. «Хорошо море с берегу!» — замечает она: «Тихо море, поколе на берегу стоишь!», «Жди горя с моря, беды — от воды!», «Хвали море, на полатях лежучи!», «Кто в море не бывал, тот и горя не видал» («Богу не маливался!» — по иному разносказу), «Дальше море — меньше горя!», «В море глубины, а в людях правды, не изведаешь!», «Не верь тишине морской да речи людской!», «Молва людская — что волна морская!», «Морских топит море, а сухопутных горе!» и т. д., и т. д. Но не на одном синем море беда живет, человека — сторожит. Потому-то и сложились в народ- ной Руси, обок с только что приведенными, и такие крылатые слова, как: «По горе — не за море, не огребешься и дома!», «Не ищи моря, и в луже утонешь!», «Не море топит, а лужа!», «В море горе, а без него двое!», «От горя — хоть в море!», «Горе — что море: ни переплыть, ни выпить!», «Пришло горе, взволновалось море: люди тонут и нас туда же гонят!»… У бывалых людей, сжившихся с морем, сложились свои поговорки красные об этой могучей стихии, приковывающей к себе взоры. «Был и на море, был и за морем!» — говорят они о самих себе. «Таланный и в море свою долю сыщет!» — приговаривают о счастливцах. «Море — рыбачье поле!», «С Богом — хоть за мо ре!», «Не море топит корабли, а ветры!», «Пасть не пасть, да уж в море, а что толку — в лужу!» — пускают по людям свое словцо беспечные не-горюй-головы: «Море даст — что возьмешь!» О хвастливых краснобаях приговаривает словоохотливая деревня: «Шилом моря не нагреешь!», «Щепкой моря не перегородишь!», «Чашкой синя моря не вычерпаешь, ложкой не выхлебаешь!», «Хвалилась синица сине море зажечь!» О крепких задним умом людях говорят: «Ум за морем не купишь, коли своего батька не припас («коли дома нет!» — по разносказу, подслушанному В.И. Далем)!», «Журавли за море летают, а все одно — курлы!», «Ум за морем, а смерть за воротом!» При слухах о дешевизне в каком-нибудь дальнем месте зачастую оговариваются словами: «За морем телушка полушка, да рубль перевозу!», «Купил заморского товару, да не донес до амбару!», «Дешевы в заморской деревне орехи, да никто домой не принашивал!» Умеет слово впору молвить русский простота-мужик, об иной час скажет — что рублем подарит. «Ветром море колышет, молвою — народ!», «По капле дождь, а дождь реки поит: реками море стоит!», «И быстрой реке слава — до моря!» Недолюбливает народная Русь сидеть у моря да ждать погоды, если только пришлось ей хоть раз выйти из-под власти земли-кормилицы. «Ох, сине море, унеси ты мое горе!» — приговаривает она: «Под лежач камень и вода не течет!», «Кто у моря был, да за море не заглядывал — век тому шилом воду хлебать!» Море, по народному слову, сравнивается с матерью, сосущею своих дочерей: «Кая мать своих дочерей сосет?» — спрашивает о нем старинная загадка, ходящая по людям до сих пор. Из связанных с понятием о море загадок особенно изобразительны: «Ни море, ни земля; корабли не плавают, а ходить нельзя!» (болото), «На море на Коробанском много скота тараканского, один пастух королецкий!» (звезды частые со светлым месяцем), «Промеж двух морей, по мясным горам гнутый мостик лежит!» (коромысло с ведрами на плечах).

Русская народная песня не обходит моря молчанием, не оставляет синего без своего слова ласкового. Величает она его «морюшком», «широким раздольицем», то и дело возращаясь к нему в своих волнами льющихся напевах. «Ах, и по морю, ах, и по морю, ах, по морю, морю синему, по синему по Хвалынскому!» — звенит-разливается она в хороводном кругу, величающем «лебедь белую с лебедятами со малыми со детятами»:

«…Плывши, лебедь встрепенутся,Под ней вода всколыхнулася;Плывши, лебедь вышла на берег…Где ни взялся, где ни взялся,Где ни взялся млад-ясен-сокол, —Ушиб-убил, убил-ушиб,Убил-ушиб лебедь белую;Он кровь пустил по синю морю;Он пух пустил, он пух пустил,Он пух пустил по поднебесью,Сорил перья по чисту полю»…

От этого хватающего за сердце напева неунывающие певуны готовы перейти и к такой смешливой, пляшущей словами песне, как: «За морем синичка не пышно жила, не пышно жила, пиво варивала, солоду купила, хмелю взаймы взяла, черный дрозд пивоваром был»… Среди свадебных песен, поющихся на девичнике красными девушками — невестиными подружками, еще не забыта в народе старинная: «Поверх моря, поверх синяго, поверх синяго, поверх Хвалынскаго, налеглись туманы со морянами, не видно ни лодочки, ни молодчика»… А во скольких других свадебных песнях слышится упоминание о море: «На море селезень косу вьет, серая утушка полощется…», «По морю корабль плывет, а по кругу бережку каретушка…», «Как на синем на море, что-ль на белом камене строила Анна-душа, строила Ивановна, строила себе широкий двор»… Но все эти песни замирают без следа в душе слушателя перед такою «семейной», по определению собирателей песенного богатства, как поющаяся во всех уголках народной Руси:

«Уж как пал туман на сине море,А злодей-тоска в ретиво сердце;Не осаживать туману со синя моря,Злодейке кручине с ретива сердца»…

Отразилось море и в разгульных песнях («Протекало синее море, слеталися птицы стадами» и др.), и в удалых («Уж как по морю, морю синему, по синему по Хвалынскому туда плывет сокол корабль»… и др.), и в солдатских — помогающих нести русскому воину тяготы службы царской. Есть и в казацких, ведущих речь о царе Иване Васильевиче, Ермаке сыне Тимофеевиче, донском, гребенском, яицком и селенгинском казачестве, свой сказ о море. И в каждом упоминании об его широком раздолье чуется глубина простодушного вдохновения, льющегося могучим разливом из народного сердца.

А и широко же это сердце, как сине море глубокое!..

VI

Лес и степь

Стихийная душа русского народа, — как в зеркале отразившаяся со всеми достоинствами и недостатками в памятниках изустного простонародного творчества, сохраненных от забвения трудами пытливых народоведов-собирателей, — во все времена и сроки стремилась на простор. Тесно было ей — могучей — ютиться веки-вечные в насиженном поколениями родном гнезде, — хотя она и была прикована к нему неразрывными цепями кровной любви и всегда, куда бы ее ни закинула судьба, возвращалась к этому «гнезду», — хотя бы только мысленно, если нельзя на деле. Широкий размах был, — как и теперь остается, — неизменно присущ русской душе. Невместно было ей прятаться в норы от веяний внешней жизни, отовсюду наступавшей на нее. Как же ей было не рваться на простор, когда ее обуревала разлитая по всему народному духу силушка богатыря Святогора, не нашедшего на белом свете «тяги земной» и «угрязшаго» в недра Матери-Сырой-Земли?.. Самобытная в каждом своем проявлении богатырская душа пахаря и в исканий простора оказалась не менее своеобразною. Желанный, он являл ей себя и в живых стенах деревьев — в лесу, и на вольном воздухе безлесной степной равнины, волнующейся, как море синее — ковылем, травой шелковою. «Степь леса не хуже!» — говорит народная Русь, но тут же новым крылатым словцом сама себя оговаривает: «Лес степи не лучше!» и прибавляет к этим двум поговоркам другие, еще более красные. «В степи — простор, в лесу — угодье!», «Где угоже, там и просторно!», «От простора угодья не искать, от угодья — простора!», «На своем угодье — житье просторное!» и т. д. Этими поговорками-присловьями поясняется сближение степного «простора» с лесным «угодьем». «Просторно вольному казаку на белом свете жить: был бы лес-батюшка да степь-матушка!» — подговаривается к ним, что присказка к сказке, речение, подслушанное в жигулевском Поволжье, — в тех местах, где когда-то задавала свой грозный пир понизовая вольница, оторвавшаяся от земли и выливавшая горючую тоску по ней в своих воровских да разбойничьих песнях. И теперь еще хватают за сердце, щемят ретивое свои «удалым» напевом такие песни, как: