Исполнение желаний - Борис Березовский

Став невольным свидетелем этой достаточно серьезной ссоры, Кирилл недоумевал: как же так? Разве песни могут быть одновременно и красивыми, и плохими? А в том, что они очень красивы, он ни капельки не сомневался. И потом, если эти песни плохие, то почему их передают по радио и записывают на пластинки? Что-то здесь было не так. Однако на все эти вопросы, адресованные маме и папе, он не получил вразумительного ответа.

– Отстань, и никогда не влезай в разговоры взрослых, – раздраженно сказала мама, сопроводив свою отповедь обидным подзатыльником.

Папа же ответил просто:

– Мал еще, подрастешь – узнаешь! А песни эти – хорошие, и знать тебе больше ничего не надо!

Вспомнив сейчас, по прошествии пятидесяти пяти лет, давние споры, Кирилл Аркадьевич невольно улыбнулся: «Это ж надо! Сколько лет прошло, а те песни живут. Причем не только в памяти старшего поколения, но и в сознании молодежи. А значит, папа с друзьями были правы!» Впрочем, он, Кирилл, и тогда, будучи дошкольником, в этом был совершенно уверен.

Нравились Кириллу и две закадычные мамины подруги – тетя Женя, учительница немецкого языка, и тетя Инна Станиславовна, учительница истории. Женя – молодая незамужняя женщина – отличалась смешливостью и веселым нравом. Инна Станиславовна, будучи гораздо старше и мамы, и Жени, одна воспитывала сына-подростка Дениса и была женщиной рассудительной и серьезной. Обе они очень любили и маму, и папу, и Кирилла, и даже совсем маленького, ничего еще не понимавшего Костика, приходили к ним в гости, как к себе домой, и были почти членами их дружной семьи.

– Ну, что? – с порога спрашивала тетя Женя, подхватывая Кирилла на руки и целуя его в обе щеки. – Мама – не свинья? – и хохотала в полный голос.

– Да ну вас, – обижался Кирилл, но не надолго. Он прекрасно знал, как к нему относились мамины подруги, всегда находившиеся в курсе их семейных событий, и не сильно дулся на их подтрунивания.

– И как у тебя, Ритка, рука поднимается на такого ангелочка? – смеясь, спрашивала тетя Женя у мамы, делая вид, что осуждает ее за подобные методы воспитания.

– А по-другому он не понимает, – отвечала мама серьезно, – шалит и беспрерывно болтает черт-те что, сил моих уже нет. Меня вот мама в детстве высекла просмоленной веревкой, так до сих помню, почем фунт лиха.

– А за что? – хором спросили Женя и Инна Станиславовна.

Мама Кирилла усмехнулась и призналась:

– Как сейчас помню: мама, собираясь уходить куда-то, сказала мне, чтобы сметану в миске на столе не смела трогать. Да я и не собиралась, но после маминых слов так захотелось сметанки попробовать. Я и подумала, что сметану вполне могла съесть наша кошка. Ну, сначала попробовала, а потом и доела – даже вылизала, будто кошка. Вернувшись и обнаружив вылизанную миску, мама спрашивает: кто сметану съел? Ну, я и говорю: киска, наверное. Тогда она берет меня за ухо и подводит к кладовке. Открывает дверь, а оттуда наша кошка как выскочит! Вот тогда мама и сняла с гвоздя ту веревку. Скрутила, заголила и так отходила, что я дня два не сидела, да и спала на животе. Хороший способ, лучше не бывает!

Подруги дружно посмеялись над давней маминой оплошностью, а Инна Станиславовна, потрепав Кирилла по щеке, грустно сказала:

– Да, Кира, луплен ты будешь часто, уж поверь мне. Мамочку твою я хорошо знаю. Уж если ей что-то втемяшилось – спорить бесполезно. Хотя я своего Дениску тоже иногда охаживаю ремешком – на какое-то время помогает.

– Вот видишь! – торжествовала мама. – И нечего меня воспитывать!

Откинув голову на спинку кресла и прикрыв веки, Кирилл Аркадьевич будто воочию увидел давних маминых подруг. Их, как и мамы, уже не было в живых, и он, с усилием проглотив невесть откуда взявшийся ком в горле, почувствовал, как увлажнились сами по себе глаза. «Ну да, время было такое, – вздохнул он про себя, – всех лупили, не только меня. Хорошо хоть, не сломался. Всякое ведь могло статься. И почему я никогда не обижался? Наверное, потому, что лупили за дело».

А еще в этот год Кирилл поближе познакомился со всеми обитателями их большого дома – с квартирной хозяйкой пани Волчковой, ее мужем паном Ладиславом, их племянницей Манькой, а также с жившими на втором этаже старенькими «панове Ставицкими». Как звали по имени их квартирную хозяйку, а также «панове Ставицких», Кирилл не знал, и обращался к ним, как и все вокруг: пани Волчкова, пан Ставицкий. Вообще местное население говорило на смешной смеси из трех языков – русского, польского и белорусского, называвшейся, как он позже узнал, «трасянкой». Но тогда он этого не знал и с удовольствием впитывал незнакомые и странные слова: мабуть – может быть, мусить – наверное, хиба – разве, сукенка – кофточка, спидница – юбка, дзитячыя цацки – детские игрушки, перукарня – парикмахерская, лепей – лучше, тэраз – теперь, и многие другие. Папа и мама говорили на хорошем, правильном русском языке, и если у мамы иногда в речи слышалось твердое «г», то у папы никакого намека на какой-либо акцент не было и в помине.

Все эти люди очень хорошо относились к Кириллу: пани Волчкова всякий раз норовила угостить его чем-нибудь вкусным; Манька – пятнадцатилетняя длинноногая девица – иногда играла с ним в «чижика» и прятки; старик Ставицкий, зарабатывавший на хлеб тем, что делал по заказу почты фанерные ящики для посылок, разрешал ему стоять рядом и смотреть, как ловко приколачиваются заготовленные брусочки к заранее нарезанным фанерным листам. Но больше всего Кирилл ценил те моменты, когда пан Ладислав разрешал ему заходить в свою столярную мастерскую, расположенную в цокольном этаже дома.

Пан Ладислав был столяром-краснодеревщиком и делал, или, как он говорил – резал, – кухонные дубовые буфеты, украшенные различными фигурными накладками. В мастерской, помимо обычных досок и брусков, хранились чурбачки из разных пород дерева – черные, красные, коричневые, запах которых, как и запах лака, столярного и казеинового клея, запомнился Кириллу на всю жизнь. На огромном верстаке пана Ладислава лежали всевозможные наточенные до блеска инструменты – резцы, рубанки, стамески, пилы, – трогать которые Кириллу строго-настрого запрещалось. Но Кирилл их и не трогал, хотя очень хотелось, а во все глаза смотрел, как из-под резца пана Ладислава выползает тонкая, изящная, необычайно вкусно пахнущая стружка. Всегда не в меру разговорчивый, Кирилл в эти минуты стоял тихо и молчал, с немым восторгом наблюдая за работой настоящего мастера.

С тех самых минут Кирилл Аркадьевич сохранил особую, едва ли не нежную привязанность к дереву, его запаху, цвету, структуре волокон, и всю последующую жизнь мечтал завести верстак и инструменты и попробовать что-либо сделать из дерева своими руками. Мечта сбылась в начале 90-х, когда в маленькой кладовке на тещиной даче ему удалось соорудить что-то вроде верстака и поработать там пилой, стамеской и рубанком. Увлечение длилось недолго, но за это время ему удалось-таки сделать три табуретки: первую, уж слишком кособокую, пришлось разломать на части; вторую, получившуюся гораздо презентабельнее, он оставил в своей импровизированной мастерской; ну а третью, совсем уж пристойную, он покрыл лаком и поставил в одной из двух дачных комнат, где она по сию пору с успехом выполняет свою основную функцию.

Кирилл Аркадьевич встал, потянулся. Воспоминания о детстве, заставившие его поволноваться, невольно растравили душу и потянули за собой совсем уже, казалось бы, забытые эпизоды. Он вспомнил пани Волчкову и ее фирменное угощение – как-то по особому зажаренный картофель вместе с мягким ароматным мясом и золотистым, сильно поджаренным луком. Запах этого блюда, которое все ели прямо со сковородки, вызывал такое слюноотделение, что отказаться от угощения было просто невозможно. Никогда больше в своей жизни он не пробовал ничего подобного. Разве что пять лет назад в Москве, в ресторане «Метрополь», куда он, будучи в командировке, зашел в послеобеденное уже время, вконец измотанный, голодный и усталый.

В парадном зале ресторана не видно было ни одной живой души, прибранные столы сияли сверкающими фужерами, хорошей посудой и живыми цветами; негромко журчал фонтан, а на небольшой сцене одинокая молоденькая арфистка, прижав к себе арфу и сексуально суча ногами, играла что-то до боли знакомое, но что конкретно, Кирилл Аркадьевич так и не вспомнил. Подошедшему с меню официанту – немолодому и, по всей видимости, также уставшему – Кирилл Аркадьевич вдруг рассказал о том белорусском или польском блюде, которое ел в детстве. В ответ, внезапно улыбнувшись, официант сказал, что понял, и минут через двадцать принес и поставил перед ним на деревянной подставке горячую сковородку, до краев наполненную такими же, как в детстве, картофелем, мясом и луком. Впоследствии Кирилл Аркадьевич не раз, и с самым теплым чувством, вспоминал тот ресторан, официанта и арфистку, но главное – то восхитительное блюдо, нежданно подарившее ему не только прилив сил, но и одно из самых ярких воспоминаний детства.