Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

— Вас действительно ничего не интересует, даже майолика из Лоди? И вы сами ничего не хотите мне предложить?

— Благодарю вас, графиня, — ответил я, — но то, что меня интересует мне не по карману, причем настолько, что, откровенно говоря, я не рискну что-либо вам предлагать. Оставим это до лучших времен.

С этими словами я направился к выходу, но в этот момент она глубоко вздохнула и вскрикнула. Я невольно обернулся. Она распахнула халат и, демонстрируя мне нагие руины былой красы, переспросила:

— Действительно, ничего?

Не говоря ни слова, я бросился к двери, раскрыл ее на полном ходу и тихо прикрыл за собой. Очутившись на улице, я с облегчением вздохнул. Эта дверь, бесшумно закрывшаяся за старостью, приближавшейся к безумию, навела меня на горькие мысли, но, в то же время, заставила вспомнить о собственной силе и молодости.

— А вот другой случай, — продолжал старик. — Один дворянин, некто… в общем, не могу вспомнить. Должно быть возраст… Память, как и все остальное, начинает мне изменять…

— Не стоит преувеличивать, Самуэль, — вмешалась Аннализа своим натянуто-неестественным тоном, от которого Джулия просто из себя выходила. — Ты просто несколько утомился, хотя для твоего возраста ты выглядишь стройным и полным жизни юношей.

— Стройный, как старый пень, — вмешался Чезаре.

Только ему разрешалось делать непочтительные замечания. Все рассмеялись, а старик продолжал.

— Да бог с ним. Только что его имя вертелось на кончике языка. Ладно, продолжим и назовем, для удобства, этого дворянина Алессандро. Мы вместе отправились к одной пожилой маркизе, его дальней родственнице, уговорить ее продать нам трюмо эпохи генуэзского барокко с четырехлистником. Я его помню, как будто видел только вчера: с двойным брюшком ящиков откидного комода и элегантным бронзовым верхом.

Когда старик возбуждался и начинал детально, во всех подробностях описывать красоту какого-либо предмета, Армандо не мог им не восхищаться. В его словах чувствовалось такое искреннее увлечение делом, что это невольно вызывало уважение. Даже Джулия, скрипя сердцем, признавала у старика это единственное положительное качество — любовь к искусству.

— Однако старуха, охваченная воспоминаниями, — продолжал Самуэль, все более распалялась, — и слышать не хотела о том, чтобы нам его продать. Мы подняли цену, но все без толку. В этот момент Алессандро, известный в мире искусства и светских кругах своими, мягко выражаясь, экстравагантными манерами, расстегнул панталоны и на глазах пришедшей в ужас маркизы, стал мочиться прямо на изысканные комнатные цветы. Буквально остолбенев в первые минуты и лишившись дара речи, маркиза вдруг взорвалась:

— Вон! Вон отсюда! Негодяи! Хамы! Паршивцы! Мерзавцы!

Она грассировала. Но если во время светской болтовни это «р» звучит изысканно и элегантно, то просто сказать не могу, как это смешно при крике. Но вернемся к нашему Алессандро. Мы расхохотались и буквально вылетели из салона. Алессандро был неистощим на подобные выходки. Однажды тот же Алессандро разрешил дочери устроить на дому праздничный танцевальный вечер. Но, устав от шума, он вышел после полуночи в чем мать родила из своей спальни и заорал на собравшихся в салоне:

— Вам не кажется, что вы уже достаточно поморочили здесь всем яйца! Спать! Спать! Тащите ваши яйца веселиться в другое место! Мы закрываем лавочку!

И он вышвырнул всех на улицу, несмотря на отчаяние дочери и к удивлению собравшихся.

Пока Самуэль рассказывал все это, Чезаре задремал.

К полудню машина подъехала к палаццо Строцци, где проходила выставка. Аннализа нежно разбудила мальчика и все вошли в здание. Прошло уже несколько часов после открытия. Выставка, организованная крупнейшими антикварами, братьями Беллини, была развернута на двух этажах палаццо. Братья только что продали филиппинскому диктатору Маркосу несколько картин, атрибуция которых вызывала немало сомнений, и которые обошлись покупателю в миллиарды. Этот скандал способствовал отчасти вниманию публики. Здесь были выставлены лучшие образцы антиквариата. От примитивистов до восточных художников, таков был отдел живописи. Львиная доля экспозиции серебра и украшений была отведена под изделия XVIII века, а подборка браслетов и брошей восходила по времени к сороковым годам нашего века. Мебель была представлена, в основном, образцами XVI века, которую всегда можно обнаружить во Флоренции. Даже через две тысячи лет человек, приехавший во Флоренцию, наверняка на нее наткнется: здесь она вдруг появляется, как из шляпы фокусника. Курцио Малапарте любовно называл флорентийцев «проклятыми тосканцами», а старый Самуэль Рубироза, покачивая головой и как бы всматриваясь в будущее, говорил с тосканским акцентом: «Озорники, шалуны…»

На втором этаже они встретили как всегда страшно возбужденного архитектора Мауро Бардорацци, с которым познакомились еще на выставке в Салуццо. Он раздраженно посмотрел на всех, поздоровался торопливым кивком головы и тут же куда-то умчался. Старик разозлился от такой непочтительности и немедленно воспользовался случаем, чтобы — в который раз! — накинуться на гомосексуалистов.

— Вы только посмотрите на этого неотесанного мужлана, на этого полуграмотного невежу, который называет себя архитектором! Он, дай Бог, с трудом закончил пятый класс, едва умеет читать и писать а уже мнит себя хозяином палаццо Строцци. Научился бы сначала себя вести, хрен моржовый…

— Самуэль, — пропищала Аннализа, — прошу тебя, успокойся. Тут дети, и потом, тебе вредно. Врач ведь сказал: никаких волнений.

— Да пусть этот барахольщик идет себе подальше, к кринолинам, тряпкам, кружавчикам и истерикам. Понимаешь, Армандо, — продолжал он, — эти педики всегда меня раздражали. Подумать только: этот отвратный и вульгарный недоучка разорил несколько своих любовников, на все четыре стороны расшвыряв их состояние, и теперь, как человек, страдающий манией величия и многими пороками, чтобы обеспечить собственную старость, сожительствует с одной французской аристократкой. Эта богатейшая вдовушка так непробиваемо глупа, что считает за огромную честь иметь рядом такого «рыцаря», как Бардорацци. У нее есть сын, которым она не занимается, и три пса, которых она обожает. Но самый здоровый и опасный — это четвертый пес, Бардорацци, который принюхивается к ее деньгам и к сыну. Ну, ты можешь вообразить себе что-нибудь глупее? Я уж не говорю о вреде, который все они приносят делу! И после всего этого Аннализа хочет, чтоб я не волновался! Знаешь, что я тебе скажу? Это мерзопакостное «третье измерение», как ты их называешь, мне уже все яй… пардон, мозги проело, потому что у них все недостатки и женщин и мужчин без достоинств последних. К тому же менструируют они до тридцати дней в месяц.

— Согласен, Самуэль, — вмешался комиссар, чтобы успокоить страсти. — Но не будешь же ты утверждать, что все они одинаковы. Были среди них и блестящие архитекторы, и великие художники, как, например, Караваджо и Леонардо да Винчи, и…

— Да о чем ты говоришь? — прервал его старик, еще более распаляясь, — Караваджо, Леонардо и другие! Ведь это гении, явление особое. Я же тебе говорил: им все позволено. Они не принадлежат к обычной толпе. Это творческие личности; обычные мораль и предрассудки их не касаются, и их не занесешь в общий список. Они переворачивают, ломают, преобразуют мир, намечают новые, неисследованные пути, открывают новые горизонты, а ты сравниваешь их с этими подонками, со слизняками, которые коптят небо только благодаря глупости женщин, которые из чистого тщеславия уже никак не могут не платить бешеных денег за их так называемые «драгоценнейшие» советы, они им объясняют, как расставить четыре букетика цветов в центре стола, как натянуть тент на балконе, куда поставить современный комод, который будет шикарно — или, наоборот, «шокарно», — диссонировать со всем остальным. Давай сменим пластинку, а то у меня уже мозги раком, — закончил старик и, взглянув на Джулию, которая шла чуть впереди, добавил:

— Боже милосердный! Ну как можно любить мужчину, когда существуют такие создания, как твоя Джулия!

— Вот в этом я целиком и полностью с тобой согласен!

Незаметно, за разговором, они прошли через весь этаж. Чезаре стал жаловаться на скуку и сказал, что хочет есть. Аннализа предложила зайти в «Коко Леццоне», типично тосканскую тратторию с домашней кухней, которая понравится Чезаре. От выставки до траттории было всего-то метров сто. Они сели за простой деревенский стол, и после первого блюда и первых глотков вина усталость, недовольство и скука постепенно прошли.

— Скажи мне, Самуэль, кто занимается перевозками антиквариата? — спросил Армандо. — У нас столько разговоров о том, что из Италии запрещен вывоз произведений искусства, а с другой стороны, импорт ведь очень дорого стоит. Я право, не уверен, что все на выставке представляет действительную ценность, однако, надо сказать, что тут просто изобилие товара. Как он сюда попадает?