Последняя сказительница - Донна Барба Игера
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я наклоняюсь над маминой капсулой. Меня словно выскребли изнутри, как тыкву. Скоро меня хватятся и будут искать. Но мне всё равно. Нашей совместной жизни на Сагане, обещанной мамой, не будет. Она не будет расчёсывать мне волосы и целовать в лоб, не возьмёт на охоту на фей на Сагане, где, наверное, больше растений и можно представить больше фей, чем на Земле. Даже если бы мы с мамой не искали одно и то же, всё равно были бы вместе. Я касаюсь рукой капсулы, надеясь почувствовать маму, но там пусто.
– Мама? – шепчу я.
Я сажусь на пол рядом с капсулой. Кажется, из дальнего угла этажа доносится шум, но никто не появляется.
Потом прихожу в себя. Когда – не помню. Ползу к ещё одной капсуле, следующей.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – шепчу я и нажимаю на кнопку. «Пенья, Роберт. Удаление памяти: неудача. Перепрограммирование: неудача. Выброс 28.10.2277».
Я касаюсь дна папиной капсулы. Грудь словно раздавили огромным кулаком. Глаза горят, и я изо всех сил пытаюсь глотнуть воздуха. Какая страшная несправедливость. Как можно уничтожить столько людей? Мои родители просто хотели, чтобы мы были вместе. Кажется, я опять слышу шум, но мне всё равно.
Родители ушли навеки в разное время. Между событиями прошла целая жизнь. Помню, как мама шутила, но именно так я и представляла их уход – лежат рядом в саду на клумбе. Вместе. Теперь же в голову лезет другой образ. Они парят в открытом космосе, каждый сам по себе. Не старые, такие же, как в тот день, когда мы покинули Землю. Застывшие и одинокие.
Биобулка в желудке бунтует. Ещё немного, и весь ужин оказывается на полу. Я вытираю рот и ложусь рядом с папиной капсулой.
Я набираю побольше воздуха и подхожу к следующей капсуле. Смотреть не хочется, но я должна знать. Как и в капсулах родителей, над табличкой с именем медленно мигает оранжевым светом кнопка: «Пенья, Хавьер» – надпись едва заметна.
Я заглядываю в капсулу. Пусто. Значит, и Хавьера… Никого не осталось.
Из дальнего угла этажа эхом доносится скрип металлической двери.
– Кто там? – спрашивает из темноты хриплый голос.
Я возвращаюсь бегом, тем же путем, спотыкаясь, поднимаюсь по лестнице, а по щекам струятся горячие слёзы.
Глава шестнадцатая
Когда я возвращаюсь в нашу комнату, капсул уже нет. Их место у стены, как и в спальнях Коллектива, заняли похожие на соты в улье шестигранные ячейки с подсветкой изнутри. В двух норках видны тени Рыжего и Зетты-четыре. Я вползаю в нору по соседству с девочкой.
На пластиковый матрас ручьем льются слёзы. А Хавьера-то за что? Он же был совсем маленький.
Наверное, я бы чувствовала себя лучше, если бы перепрограммирование в моём коге сработало. По крайней мере, ничего бы не помнила, как остальные. Не лежала бы, мечтая умереть вместе с семьёй. Только скажи я Канцлеру, что всё помню, она или выбросит меня, или перепрограммирует. И то, и другое лучше, чем всю жизнь представлять, что же случилось с мамой, папой и Хавьером.
Зетта-четыре хнычет во сне. Без кога они с Рыжим больше не получают загрузки. Она вздрагивает, бьётся о стенку кровати, сотрясая соты.
– Мама, ты же говорила только про один укол! Будет больно!
Я сажусь у себя в ячейке и ударяюсь головой.
У Зетты-четыре не должно быть воспоминаний о Земле. Даже во сне. Почему она помнит маму и поход к врачу?
Я вылезаю из ячейки и бужу её, гладя по руке. Она визжит и отдёргивает руку. Я не могу оставить её в этом аду и толкаю, вынуждая проснуться. Она вздрагивает и поворачивается ко мне.
– Зетта-один, что…
Она хватает воздух, морщит лоб и стучит по нему кулаком, словно пытается что-то вытрясти.
– Странно…
У неё дрожит подбородок.
– Она не настоящая.
Она смотрит на меня со слезами на глазах.
– Да?
Я знаю, что внизу, в трюме, стоит пустая капсула с именем её матери на табличке. И глубоко в душе Зетта-четыре тоскует по той, которую больше не увидит. А мне мама не снится. Зетта-четыре может притвориться, что и боль не настоящая. А вот мне не дано вернуться и поговорить с мамой и сказать, как я жалею, что напугала её тогда, по пути на корабль.
– Ложись спать, – шепчу я Зетте-четыре. – Завтра поговорим.
Она укладывается спать. У неё перехватывает дыхание: хотя она и думает, что это только сон, чувства ещё бурлят. Я размышляю, как бы её успокоила Лита. Может, я только хуже сделаю, как с Хавьером?
В голове эхом отдаётся мамин голос:
«Правда, Петра, сейчас не время для историй».
Жаль, что в последний день я противилась лететь на корабле. Жаль, что именно эти мамины слова стали последними.
Зетту-четыре трясёт. Наверное, стоит рискнуть. Я глажу её пушистые волосы.
У меня дрожит голос.
– Arrorró mi niño,
arrorró mi sol,
arrorró pedazo
de mi corazón.
Я спешу вытереть глаза.
Зетта-четыре укладывается лицом ко мне.
– Зетта-один, что это за песня?
Я откашливаюсь.
– Это называется arrullo, колыбельная. У меня не очень хорошо получается.
– Aluro, – неправильно произносит она. – Мне нравится.
Она трёт глаза тыльной стороной руки.
– Зетта-один?
– Да?
– Почему от этих снов я плачу? Я ведь не должна плакать. Может, сказать Канцлеру?
– Нет!
Я накрываю ладонью её ручонку.
В голову приходят слова, услышанные у маминой и папиной капсул: «Удаление памяти: неудача. Перепрограммирование: неудача. Выброс…»
– О снах никому ни слова. Этим делиться с Коллективом нельзя.
– Ты думаешь? – спрашивает она.
– Точно. Давай расскажу тебе кое-что.
Я сжимаю её ручонку. Завтра, после того, как я сообщу Канцлеру, что всё помню, будет не до историй.
– Что ты хочешь рассказать?
Рыжий ворочается в ячейке, но продолжает похрапывать.
– Это называется cuento, история, – говорю я. – Они нужны, чтобы служить Коллективу. Но пока оставим их для себя.
– Cuento… – повторяет Зетта-четыре.
Я начинаю так же, как, бывало, Лита:
– Érase que se era…
Она морщит лоб.
– Что это за слова?
– Это обычное начало. «Давным-давно жил-был».
Она в полном недоумении. Я понимаю, что здесь провал в памяти, она не узнаёт фразу ни на испанском, ни на английском.
