Последняя сказительница - Донна Барба Игера

голос: «Пенья Эми. Удаление памяти. Неудача. Перепрограммирование. Неудача. Выброс 24.07.2218». У меня подгибаются колени, и я падаю на пол. Выброс? Я хватаюсь за капсулу и судорожно глотаю воздух. Боюсь представить, что на самом деле значит это слово. Но я знаю. То же случилось с Беном.

Я наклоняюсь над маминой капсулой. Меня словно выскребли изнутри, как тыкву. Скоро меня хватятся и будут искать. Но мне всё равно. Нашей совместной жизни на Сагане, обещанной мамой, не будет. Она не будет расчёсывать мне волосы и целовать в лоб, не возьмёт на охоту на фей на Сагане, где, наверное, больше растений и можно представить больше фей, чем на Земле. Даже если бы мы с мамой не искали одно и то же, всё равно были бы вместе. Я касаюсь рукой капсулы, надеясь почувствовать маму, но там пусто.

– Мама? – шепчу я.

Я сажусь на пол рядом с капсулой. Кажется, из дальнего угла этажа доносится шум, но никто не появляется.

Потом прихожу в себя. Когда – не помню. Ползу к ещё одной капсуле, следующей.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – шепчу я и нажимаю на кнопку. «Пенья, Роберт. Удаление памяти: неудача. Перепрограммирование: неудача. Выброс 28.10.2277».

Я касаюсь дна папиной капсулы. Грудь словно раздавили огромным кулаком. Глаза горят, и я изо всех сил пытаюсь глотнуть воздуха. Какая страшная несправедливость. Как можно уничтожить столько людей? Мои родители просто хотели, чтобы мы были вместе. Кажется, я опять слышу шум, но мне всё равно.

Родители ушли навеки в разное время. Между событиями прошла целая жизнь. Помню, как мама шутила, но именно так я и представляла их уход – лежат рядом в саду на клумбе. Вместе. Теперь же в голову лезет другой образ. Они парят в открытом космосе, каждый сам по себе. Не старые, такие же, как в тот день, когда мы покинули Землю. Застывшие и одинокие.

Биобулка в желудке бунтует. Ещё немного, и весь ужин оказывается на полу. Я вытираю рот и ложусь рядом с папиной капсулой.

Я набираю побольше воздуха и подхожу к следующей капсуле. Смотреть не хочется, но я должна знать. Как и в капсулах родителей, над табличкой с именем медленно мигает оранжевым светом кнопка: «Пенья, Хавьер» – надпись едва заметна.

Я заглядываю в капсулу. Пусто. Значит, и Хавьера… Никого не осталось.

Из дальнего угла этажа эхом доносится скрип металлической двери.

– Кто там? – спрашивает из темноты хриплый голос.

Я возвращаюсь бегом, тем же путем, спотыкаясь, поднимаюсь по лестнице, а по щекам струятся горячие слёзы.

Глава шестнадцатая

Когда я возвращаюсь в нашу комнату, капсул уже нет. Их место у стены, как и в спальнях Коллектива, заняли похожие на соты в улье шестигранные ячейки с подсветкой изнутри. В двух норках видны тени Рыжего и Зетты-четыре. Я вползаю в нору по соседству с девочкой.

На пластиковый матрас ручьем льются слёзы. А Хавьера-то за что? Он же был совсем маленький.

Наверное, я бы чувствовала себя лучше, если бы перепрограммирование в моём коге сработало. По крайней мере, ничего бы не помнила, как остальные. Не лежала бы, мечтая умереть вместе с семьёй. Только скажи я Канцлеру, что всё помню, она или выбросит меня, или перепрограммирует. И то, и другое лучше, чем всю жизнь представлять, что же случилось с мамой, папой и Хавьером.

Зетта-четыре хнычет во сне. Без кога они с Рыжим больше не получают загрузки. Она вздрагивает, бьётся о стенку кровати, сотрясая соты.

– Мама, ты же говорила только про один укол! Будет больно!

Я сажусь у себя в ячейке и ударяюсь головой.

У Зетты-четыре не должно быть воспоминаний о Земле. Даже во сне. Почему она помнит маму и поход к врачу?

Я вылезаю из ячейки и бужу её, гладя по руке. Она визжит и отдёргивает руку. Я не могу оставить её в этом аду и толкаю, вынуждая проснуться. Она вздрагивает и поворачивается ко мне.

– Зетта-один, что…

Она хватает воздух, морщит лоб и стучит по нему кулаком, словно пытается что-то вытрясти.

– Странно…

У неё дрожит подбородок.

– Она не настоящая.

Она смотрит на меня со слезами на глазах.

– Да?

Я знаю, что внизу, в трюме, стоит пустая капсула с именем её матери на табличке. И глубоко в душе Зетта-четыре тоскует по той, которую больше не увидит. А мне мама не снится. Зетта-четыре может притвориться, что и боль не настоящая. А вот мне не дано вернуться и поговорить с мамой и сказать, как я жалею, что напугала её тогда, по пути на корабль.

– Ложись спать, – шепчу я Зетте-четыре. – Завтра поговорим.

Она укладывается спать. У неё перехватывает дыхание: хотя она и думает, что это только сон, чувства ещё бурлят. Я размышляю, как бы её успокоила Лита. Может, я только хуже сделаю, как с Хавьером?

В голове эхом отдаётся мамин голос:

«Правда, Петра, сейчас не время для историй».

Жаль, что в последний день я противилась лететь на корабле. Жаль, что именно эти мамины слова стали последними.

Зетту-четыре трясёт. Наверное, стоит рискнуть. Я глажу её пушистые волосы.

У меня дрожит голос.

– Arrorró mi niño,

arrorró mi sol,

arrorró pedazo

de mi corazón.

Я спешу вытереть глаза.

Зетта-четыре укладывается лицом ко мне.

– Зетта-один, что это за песня?

Я откашливаюсь.

– Это называется arrullo, колыбельная. У меня не очень хорошо получается.

– Aluro, – неправильно произносит она. – Мне нравится.

Она трёт глаза тыльной стороной руки.

– Зетта-один?

– Да?

– Почему от этих снов я плачу? Я ведь не должна плакать. Может, сказать Канцлеру?

– Нет!

Я накрываю ладонью её ручонку.

В голову приходят слова, услышанные у маминой и папиной капсул: «Удаление памяти: неудача. Перепрограммирование: неудача. Выброс…»

– О снах никому ни слова. Этим делиться с Коллективом нельзя.

– Ты думаешь? – спрашивает она.

– Точно. Давай расскажу тебе кое-что.

Я сжимаю её ручонку. Завтра, после того, как я сообщу Канцлеру, что всё помню, будет не до историй.

– Что ты хочешь рассказать?

Рыжий ворочается в ячейке, но продолжает похрапывать.

– Это называется cuento, история, – говорю я. – Они нужны, чтобы служить Коллективу. Но пока оставим их для себя.

– Cuento… – повторяет Зетта-четыре.

Я начинаю так же, как, бывало, Лита:

– Érase que se era…

Она морщит лоб.

– Что это за слова?

– Это обычное начало. «Давным-давно жил-был».

Она в полном недоумении. Я понимаю, что здесь провал в памяти, она не узнаёт фразу ни на испанском, ни на английском.