Северо-Запад - Зэди Смит

Вот были деньки. Правда, Ли? Да, было времечко. Передайте виски. Потому что это поверхностное сравнение: нельзя нести ответственность за сложные экономические явления в той же степени, в какой несет ответственность человек, выходящий на улицу с целью грабежа. Передайте кофе. Это не какой-нибудь кофе, это чрезвычайно хороший кофе.

– Это такое разочарование.

– Это так разочаровывает.

– Особенно если ты приложил в ущерб себе некоторые усилия, чтобы кому-то помочь, а тебе это предъявляют как обвинение. Вот что невыносимо. Как то, что случилось с Ли – Ли, расскажи им про девушку.

– Про кого?

– Девушка в косынке. Которая пришла к твоей двери. Это и вправду печальная история. Хорошо: я расскажу…

И только когда все расцеловались в обе щеки, когда тяжелая входная дверь закрывается, когда их снова выпустили в ночь, Ли и Мишель оживают. Но даже это дружество презрения может быстро рассыпаться на части. Когда они добираются до входа в метро, Ли уже успевает чересчур много наговорить, чересчур наплакаться, и их хрупкий эфемерный контакт, их «мы против них» нарушается, и возникают разногласия.

– Ты не думаешь, что их одолевает такая же скука, что и тебя? Ты думаешь, что ты какой-то особенный? Думаешь, я просыпаюсь каждый день и радуюсь, что увижу тебя? Ты сноб, только вверх тормашками. Ты думаешь, что ты единственный, кто хочет чего-то другого? Другой жизни?

Они едут домой в яростном молчании. Молча идут по Уиллздену. Молча подходят к двери, одновременно достают свои ключи. Начинают комическую схватку за замочную скважину, и проигрывает Ли. Войдя в коридор, оба уже смеются, а еще немного времени спустя целуются. Если бы только они все время могли оставаться вдвоем. Если бы мир был справедливым, говорит Ли, мы бы всегда были счастливы. Ты рассуждаешь, как они, говорит Мишель, и засовывает язык в ухо жены.

На следующее утро они приходят на кухню расслабленные, в футболках и трусах, и погружаются в бескрайнее пространство субботнего утра. Ли идет проверить почту. Она первая замечает ее. Невинный, любимый зверек, холодный, еще не окоченевший, лежит на боку далеко от своей лежанки, под столом в кладовке. Вокруг рта – кровавая пена. Мишель! Мишель! У нее не получается достаточно громко. Или же он вышел в сад, восхищается деревом. Раздается звонок. Это Полин. Олив умерла! Она умерла! Боже мой! Умерла. Где? Говорит Полин. Покажи мне. В ней говорит медсестра. А когда приходит Мишель и с ним тоже начинается истерика, почти такая же, как у Ли, она удивлена, насколько благодарна практическому подходу матери к жизни. Ли хочет плакать, только плакать. Мишель хочет снова и снова перебирать события. Он хочет найти точку невозврата, словно это может что-нибудь изменить. Полин хочет убедиться, что пространство под столом обработано антисептиком и коробка из-под обуви зарыта в землю не меньше, чем на фут. Спрашивать остальных не имеет смысла, говорит Полин, имея в виду остальных съемщиков, они могут ответить только одно: нет. Теперь поторопитесь, говорит она, постарайтесь собраться. Нам нужно покончить с этим. Выпейте чаю. Успокойтесь. Она спрашивает: вам не пришло в голову, почему она не лаяла, когда вы пришли?

23

Можно сказать, что одна мечта Мишеля сбылась: они поднялись на одну ступеньку, по крайней мере, в смысле качества и утонченности их страха. Ли, естественно, обвиняет в этом Мишеля – не свойственная им прежде осторожность, новый замок от «Чабб»[19], то, что он теперь забирает ее со станции, то, как они переходят на другую сторону улицу, чтобы не сталкиваться с «определенными элементами», и постоянно разговаривают о переезде. Мишель дольше засиживается за компьютером, мечтая о неожиданном везении, которое перенесет их в другой пригород, больше отвечающий его вкусу, то есть в большей степени африканский и в меньшей – карибский. Ли это никак не комментирует. Она погружена в себя. Июль – потерянный месяц. Она позволяет случиться маленьким изменениям, там, на поверхности, тогда как сама идет по дну океана. Она в ужасном трауре. Она незнакома с правилами оплакивания животных. Для кота – одна неделя. Для собаки – две приемлемы, три уже будет выглядеть нелепо, в особенности в офисе, где – в карибском духе – все животные меньше осла считаются паразитами. Она оплакивает свою собаку. По правде говоря, она думает, что печаль может убить ее. При виде одной из множества близняшек Олив, плетущейся по Эджвер-роуд и страдающей от жары, она чувствует себя совершенно сломленной. На работе Адина приглядывается к ее опухшему заплаканному лицу. Неужели все еще собака? Все еще? И если даже на самом деле это ложное сознание, если Ли оплакивает кого-то другого, не собаку, для самой Ли нет никакой разницы: она знала Олив, и тоскует она по Олив. Ли превратилась в сумасшедшую, которая останавливает владельцев других собак на улице и рассказывает им свою горькую историю.

Возвращаясь после учебы в Харлсдене, она ловит себя на том, что потерялась в проулках. Наугад делает несколько левых поворотов, чтобы только не останавливаться, оторваться от определенно не представляющего никакой опасности человека в капюшоне, и наконец опять появляется та маленькая церквушка, часы которой отбивают шесть. Она входит. Полчаса спустя выходит. Она не говорит об этом Мишелю, вообще никому. Она начинает заходить сюда чуть не каждый день. В конце июля Мишель настаивает: они должны двигаться дальше. Ли соглашается. Они в листе ожидания национальной службы здравоохранения. Но каждое утро она запирается в ванной и принимает таблетку. Украденные из ванной Натали коробочки спрятаны в ящике. Она не хочет «двигаться дальше». Потому что, на ее взгляд, это никакое не дальше. Она хочет, чтобы он и она оставались навечно.

Наступает август.

Наступает август.

Карнавал! Девочки с работы, мальчики из салона, старые школьные друзья, родственники Мишеля из Южного Лондона – все идут по улице с миллионом других. Ищут хорошие аудиосистемы, чуть не сплетаются телами друг с другом и с совершенно незнакомыми людьми, едят вяленое мясо и в конце концов падают, обкуренные, на траву в «Минвайл-Гарденс». Обычно. Но не в этом году. В этом году они все же приняли ежегодное приглашение Фрэнка к другу, из комнаты которого «прекрасный вид на карнавальное шествие». Он итальянец. Они появляются рано воскресным утром, как и приглашали, чтобы приехать, пока не перекроют улицы. Они чувствуют себя глуповато, бродя по пустой квартире людей, которых они не знают. Никаких следов Фрэнка или Нат. Мишель отправляется на кухню помочь. Ли принимает ром и колу и садится в углу на стул.