Подлецы и герои - Александр Афанасьев

Многозначительность – бич Североамериканских Соединенных Штатов последнего времени. Неоднозначность. Неясность. Подозрительность. Началось это еще в восьмидесятые, после серии скандалов, связанных с войнами в Центральной и Латинской Америках и подрывными действиями администрации Фолсома против русских, но после жуткого скандала, связанного с потоплением североамериканской субмарины в Средиземном море и гибелью военных моряков в бою с российскими подозрительность охватила всех. Если североамериканский президент, глядя в камеру в студии крупнейшего национального телеканала, заявляет, что не посылал североамериканский персонал на русскую территорию, а через неделю выясняется, что все это – гнусная ложь, что затонула атомная субмарина и погибло около двухсот моряков… Если выясняется, что президент, не поставив Конгресс в известность, непонятно ради каких целей вовлек страну в конфликт, чреватый ядерным апокалипсисом, кому тогда можно верить? И чему тогда можно верить? Люди старшего поколения с необъяснимой теплотой вспоминали старые добрые времена – когда президент проводил простую и ясную политику, когда врагами были русские и анархисты и никто в этом не сомневался, когда в любой части Американского континента – что северного, что южного – североамериканца встречали с уважением и даже опаской. Сейчас североамериканца часто встречали градом пуль из автомата «АК». Сейчас друзья действовали как враги, а враги – как друзья, и ты не верил никому и ничему. Сейчас все думали одно, говорили другое, делали третье, получалось вообще четвертое. Все подвергалось сомнениям, везде искался заговор – поэтому в официальную версию событий 9/10 не поверил почти никто.

От недоверия и исчезновения общества рождалась ненависть. Люди ненавидели друг друга, они жили с этой ненавистью и в этой ненависти. Люди готовы были на все, чтобы доказать свою правоту – в последнее время все чаще полицейским приходилось видеть трагедии, суть которых можно было изложить в двух словах: «Ну почему он(а) так настаивал(а) на своем?!» Если уже и родные люди готовы были убить друг друга ради собственной правоты – от будущего не стоило ждать ничего хорошего.

На переднем краю вялотекущей гражданской войны оказались копы. Такие, как де Ветт и Фитцуотер. Прошли те времена, когда полицейскому для исполнения своих обязанностей хватало старого доброго шестизарядника от Кольта – сейчас в некоторых случаях мало было и штурмовой винтовки. Де Ветт был копом из Нью-Йоркского управления полиции порта, Фитцуотер – из пограничного патруля Калифорнии. В Нью-Йоркской полиции порта де Ветт занимался в основном контрабандой и нелегальными мигрантами, Фитцуотер в пограничном патруле дежурил у «стены»[42] и гонялся за теми же нелегалами, которые каким-то образом ухитрялись просачиваться в «золотой штат»[43]. Ни тот ни другой понятия не имели о специфике полицейской работы и тем не менее работу эту выполняли. Когда осела пыль от рухнувших «близнецов», в качестве временной меры создали временную федеральную оперативную группу, включив туда представителей более чем двадцати федеральных и местных правоохранительных органов. Раньше временные оперативные группы создавались для расследования больших дел против мафиозных семей, а теперь на них возложили борьбу с террористическим проникновением. В числе тех, кто должен был прислать своих людей, оказались портовая полиция и пограничный патруль. Ну а лучших, понятное дело, никто не отдаст. Вот и откомандировали де Ветта и Фитцуотера в распоряжение ФОГ, там сразу поняли, что от таких сотрудников толку не будет, и поставили их на самый простой участок работы. Слежка и затыкание дыр, задания срочные и не особо важные…

Сейчас де Ветт сидел за рулем, Фитцуотер сидел рядом, уже выспавшийся и мрачный. Хотелось кофе, но термос был пуст. И бутербродов тоже не было.

– Норм…

Фитцуотер зевнул так, что чуть не вывихнул челюсть.

– Что?

– Скажи… А ты на пляжах Малибу был?

– Был, конечно. Я там спасателем одно время подрабатывал.

– И как там?

– Как-как… Песок, море… Мусора много. Солнце.

– Не… Я про телок.

– Телки как телки… Правда, предпочитают купальник без верха.

– И чо?

– Чо чо?

– Ну… удавалось тебе?

Фитцуотер снова зевнул.

– Да запросто. Под вечер многие ищут, с кем бы расслабиться. Там с этим нет проблем, не то что у вас.

– Да… у нас тут еще те… штучки.

– Я знаю. Восточное побережье…

Стук в стекло прервал сладостные воспоминания. Рик посмотрел – какой-то детина остановил пикап так, что пассажирское сиденье было как раз напротив водительской двери фургона. Детина на вид был типичным фермерским сынком.

Стекло «Доджа» плавно скользнуло вниз.

– Что случилось?

– Сэр, вы стоите напротив моего дома. Мне негде припарковаться.

Агент де Ветт кивнул.

– Сейчас отъеду.

Рука легла на руль и… зловещий лязг затвора помпового ружья обратил его в соляной столб, в камень…

– Управление шерифа! Не двигаться! Сэр, обе руки – на приборную панель!

Фитцуотер дернулся – и замер. Со стороны пассажира стоял еще один мужчина, направляющий на него «кольт» правительственной модели.

– Это ошибка, мы…

– Молчать! Есть кто-то в фургоне?

– Нет, мы федеральные служащие.

– Держать руки на виду! Не двигаться!

Мужчина, стоящий со стороны пассажира, дернул за ручку двери, отошел в сторону, не сводя с Фитцуотера дуло пистолета.

– Выходим! Без резких движений!

– Парни, мы на одной стороне.

– Разберемся!

11 июня 2002 г.

Царство Польское, Варшава,

«Летающая тарелка»

«Летающая тарелка» – один из самых модных ночных клубов Варшавы – обрел свое название потому, что и в самом деле там была летающая тарелка. Хозяин клуба, капитально перестраивая полицейский участок, сожженный во время беспорядков 1981 года, сделал этакую… инсталляцию, как модно сейчас говорить. Некоторые торговцы, торгующие авто, выделяют свое здание автомобилем, либо въезжающим в кирпичную стену, либо выезжающим из нее. Здесь же было круче – в качестве козырька посетителям служила врезавшаяся в здание на уровне второго этажа летающая тарелка. От дождя, если тот случался, она защищала не очень, но выглядело круто.

Граф Ежи просто поражался, откуда у его новой подруги берутся силы. Вот уже вторую ночь он не смог нормально поспать и часа, урывая недостающее малыми кусками на службе, отчего даже отец заметил, что он не ходит, а ползает, как сонная муха. Елена же, несмотря на то что они творили по ночам, утром выглядела свежей и отдохнувшей, а сегодня она еще потащила его в этот проклятый клуб. Представить друзьям, как сказала она. В принципе граф сначала хотел отказаться – но потом все же подумал, что это будет нелишним. Мало ли кто там… подвисает, или как там они говорят, в этом клубе, и пусть все знают, что место занято. Никогда никто из мужчин рода Комаровских не делил свою женщину с кем-то.

Так же, как многие заведения в центре Варшавы, «Летающая тарелка» расположена была на самой обычной улице, довольно широкой, и стоянки там не было, ни охраняемой, ни какой-либо другой. Да рядом еще несколько работающих по ночам клубов. Поэтому машины стояли припаркованными в совершенном беспорядке по обе стороны улицы, порой в два ряда, так что ни пройти, ни проехать. Граф Ежи уже пожалел, что взял свою «Мазератти» – пусть она была здесь как нельзя уместна, но запросто могло статься, что какой-нибудь набравшийся придурок, выезжая на дорогу, заденет ее. Или у кого-то с сомнительным чувством юмора хватит ума порезать тент. В общем и целом граф Ежи, выбирая место для парковки (довольно далеко, чуть ли не в двух кварталах от клуба), дал себе зарок оставить эту машину в покое и найти себе что-то попроще и понеприметнее…

«Летающая тарелка» походила на клубы для быдла в Санкт-Петербурге, в которых граф Ежи бывал, и не раз: бьющие по глазам вспышки стробоскопов даже на улице, двое здоровенных одетых в кожу громил на фейс-контроле (чудовищная безвкусица), бьющая по ушам музыка – под которую только быдло и может развлекаться. В Санкт-Петербурге, как ни странно, такие клубы любили посещать молодые и не очень дамы высшего света, предпочитавшие сохранять инкогнито, – там они выбирали себе кавалеров помоложе. Граф Ежи тоже бывал в таких, потому что дамы из высшего света были его слабостью; если они ударялись в разврат, то остановить их было невозможно. Но особого удовольствия от таких клубов он не получал. Потому что не был быдлом.

Слово «быдло», которое кто-то сочтет оскорбительным и даже ругательным, для графа Ежи Комаровского и таких, как он, не было ругательством и просто обозначало суть человека. Не может ведь ругательством быть слово «собака». Собака – она собака и есть. Вот и быдло – люди с низким, недостойным шляхты образованием и воспитанием, с низкими запросами и устремлениями. Человек мог быть богатым, и даже очень богатым, но он от этого не переставал быть быдлом, даже если приобретал золотой «Роллс-ройс» или строил «фамильное имение» о пяти этажах. Суть быдла в том, что оно всегда голодно. С детства оно росло голодным, оно не могло получить надлежащего образования и воспитания, и теперь, при малейшей на то возможности, оно любыми способами пытается выделиться из серой толпы и показать себя чем-то более значимым, чем оно есть на самом деле. Голод и память о пережитом в детстве голоде заставляют его жить жадно и напоказ, постоянно что-то доказывая себе и другим. В то же время шляхта, аристократия, дворяне ничего и никому не пытаются доказать. Они знают свое место и знают себе цену, многие из них настолько богаты, что могут не заботиться о деньгах и посвятить себя служению тому, что они считают праведным. А быдло не служит – быдло жрет. Вот поэтому быдло предпочитает если музыку – то такую, чтобы стены дрожали, если дом – так о пяти этажах, если машину – так обязательно позолоченную. Это те, кто дорвался. А те, кто не дорвался – таких подавляющее большинство, – исходят в бессилии злобой и, выбиваясь из сил, тянутся, пытаясь сделать так, чтобы их заметили. Хотя бы по музыке, гремящей из окна в два часа ночи.