Подлецы и герои - Александр Афанасьев

За дверью офиса шерифа находилась приемная для посетителей – тихая, уютная, отделанная деревом, с каким-то живым растением в большой кадке, с деревянными, довольно удобными скамьями и таким же столиком. В этом городе вообще многое крутилось вокруг дерева и изделий из него. На приеме сидела секретарша – веселая толстушка, что-то тараторившая по телефону. Негромко играла музыка.

Увидев посетителей, толстушка положила трубку.

– Чем я могу вам помочь? – с отработанной улыбкой посмотрела на вошедших она.

– Нам нужен шериф, – коротко ответил один из вошедших, так и не снявший в помещении очки.

– Шериф прямо за вами.

Посетители резко обернулись – и увидели высокого и крепкого старика, одетого в охотничью камуфляжную куртку. Ни один из них не заметил, как этот старик подошел и оказался прямо за их спинами.

– Господа…

– Вы шериф округа?

– Да, я, господа. Разрешите ваши документы?

Один из вошедших, тот, что не умел разговаривать со свидетелями и любил демонстрировать заткнутый за пояс пистолет, вытащил удостоверение.

– И вы тоже, сэр, – обратился шериф ко второму.

Посетители переглянулись, второй достал удостоверение, точно такое же.

– Мы из федеральной оперативной группы, шериф, и…

– Господа, я не знаю, что такое федеральная оперативная группа. Я знаю, что такое ФБР, и не далее как сегодня утром виделся с местным резидентом. Я знаю, что такое федеральные и местные маршалы, знаю, что такое министерство юстиции, но я ни разу в жизни не слышал про федеральную оперативную группу. Чем вы занимаетесь, господа?

– Шериф, мы занимаемся борьбой с анархизмом, терроризмом и шпионажем.

– Вот как… А Дейва Хеншо вы приняли за шпиона, анархиста или террориста, позвольте полюбопытствовать?

– Простите, сэр, о чем вы?

– Не о чем, а о ком. О Дейве Хеншо, владельце бензоколонки на въезде в город. Только что он позвонил мне и сказал, что два подозрительных человека задавали ему вопросы и угрожали ему оружием.

Посетители снова переглянулись.

– Шериф, мы находимся в оперативной группе федерального подчинения и имеем право задавать вопросы об интересующих нас лицах.

– И угрожать оружием вы тоже имеете право? Судя по тому пистолету, который я вижу у вас за по-ясом, мистер, Дейв не солгал. Я никогда не слышал о федеральной оперативной группе, – повторил шериф. – У вас есть ордер, командировочное предписание или что-то в этом роде?

– Нет, сэр, но…

– В таком случае нам придется узнать, что думает обо всем этом судья Мориссон. Господа, вы арестованы. Вы имеете право хранить молчание, но если вы не воспользуетесь этим правом, то все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде…

– Что за чертовщина здесь происходит, шериф?!

Сбоку открылась еще одна дверь, и в помещение вошел помощник шерифа, такой же похожий на вставшего на дыбы медведя гризли здоровяк, только с полуавтоматическим «ремингтоном» двенадцатого калибра.

– Повторяю, что отныне вы считаетесь арестованными. Если у вас есть оружие, а я вижу, что оно у вас есть, – медленно, левой рукой достаньте его и бросьте на пол. У вас есть один телефонный звонок на каждого, то есть два телефонных звонка на двоих. Советую воспользоваться этим правом и позвонить. И не делайте глупостей, здесь все охотятся с семи лет и стрелять умеют.

– Вы за это ответите, мы служащие федерального правительства.

– Оружие, левой рукой – на пол. Живо! Не испытывайте мое терпение, господа.

Поразмыслив, копы приняли правильное решение. Сначала один, потом другой пистолеты глухо стукнулись об пол.

– Еще оружие есть?

– Нет, шериф.

Шериф удовлетворенно кивнул.

– Помощник Гастингс!

– Да, сэр.

– Отведите этих двоих в камеру, у нас ведь найдутся пустые?

– Да, сэр.

– Предоставьте им карточки с Мирандой на подпись и возможность сделать по одному телефонному звонку. Если они попросят адвоката, сообщите мистеру Лоуренсу.

– Есть, сэр! Господа, прошу пройти! Вон туда, руки держать на виду!

Когда помощник с двумя задержанными скрылись за одной из дверей, за которой была лестница, ведущая в подвал, где находились камеры, шериф достал из кармана карандаш, по очереди поднял за спусковую скобу оба пистолета – лицензионный богемский CZ от Кольта и дорогую итальянскую «беретту-92», – перенес на лист бумаги, который проворно подставила та самая толстушка. Затем спрятал карандаш, достал платок, осторожно подобрал удостоверения.

– Рик! Выходи!

Из-за перегородки, отделяющей холл от рабочих мест помощников шерифа, вышел лейтенант Мантино.

– Осторожнее. Отпечатки.

– Да, знаю.

В семье, где отец полицейский, сын полицейский, сестра адвокат и еще одна сестра – агент ФБР, общаться было нелегко.

– Что это за федеральная оперативная группа такая?

– А черт его знает…

– Ты-то должен знать. В городе живешь, не то что мы здесь – в глуши.

У семейства Мантино вот уже лет тридцать назад в этом месте был куплен дом – довольно приличный, с участком земли – он считался летним, хотя после перестройки в нем можно было жить и в двадцатиградусный мороз. Когда Грег Мантино вышел в отставку и переселился на природу, потребовался целый год, чтобы местные уговорили его баллотироваться на пост шерифа. Предыдущего шерифа он победил на выборах с легкостью, и жители города о своем выборе ничуть не жалели.

– Сейчас, после встряски 9/10, на поверхность всплыло много дерьма. Решили, что система полностью недееспособна и надо создавать новую. Начали создавать новую – с нуля. Но и старую оставили, на всякий случай. Честно говоря, если меня спросить, какие правоохранительные органы сейчас существуют в нашей стране, я не смогу ответить.

– Интересно, ведали ли отцы-основатели о том, что в начале двадцать первого века в созданной ими стране воцарится такой бардак…

– Па, там еще двое, – напомнил лейтенант, – белый «Додж».

– Я помню. Сейчас их задержат.

Рик де Ветт и Норманн Фитцуотер были типичными представителями «полицейских последних времен» – как их иногда называли с едва скрываемой иронией. «Последних времен» – поскольку то, что происходило в последнее время в САСШ, и впрямь напоминало последние времена. Каким-то чудом Североамериканские Соединенные Штаты из светоча свободы и демократии, которым эта страна была до конца восьмидесятых, превратились в снедаемую коррупцией, раздираемую внутренними противоречиями, отягощенную войной, взаимной подозрительностью и даже ненавистью страну. Это произошло незаметно и, по историческим меркам, так быстро, что люди, не утратившие еще дара называть вещи своими именами, сейчас оглядывались по сторонам и с ужасом думали, как же они дожили до такой жизни и что же произошло с их страной.

Как-то незаметно в стране исчезло гражданское общество. То самое общество, которое написало один из самых важных документов в истории человечества – североамериканскую конституцию, которое выиграло войну за независимость против сильнейшей державы того времени, которое не покладая рук трудилось, чтобы сделать свою страну богатой и сильной – по-настоящему великой, – так вот этого общества больше не было. Когда люди произносили «We, the people…»[41] – они просто делали это по привычке, не вкладывая в произносимые слова никакого смысла. «We, the people…» – этого больше не было, американского народа больше не было как единой общности людей. Он превратился в истеричное скопище меньшинств, каждое из которых считало себя более «меньшинством», чем все остальные, и каждое требовало для себя особенных прав, зачастую относясь при этом к другим членам общества с нескрываемой враждебностью. Педерасты, лесбиянки, женщины, евреи, негры, которые больше не желали быть неграми, а желали быть афроамериканцами, мексиканцы, которые желали быть латиноамериканцами, но при этом продолжали бросать мусор мимо урны… Каждое из этих меньшинств имело свое общество по защите, у каждого из этих меньшинств были журналы и газеты, где излагалась их позиция. Наконец – теперь при выборах все кандидаты на сколь-либо важный пост вынуждены были учитывать мнение этих меньшинств, в сумме складывающихся в большинство, и давать обещания каждому из них. Часто эти обещания взаимоисключали друг друга, и поэтому на следующий день после выборов кандидаты о них с легкостью забывали. Меньшинства дробились на еще меньшие по размерам группы, процесс этот был бесконечным. При этом совершенно не защищено было большинство – белые, гетеросексуальные мужчины-протестанты, которые, собственно говоря, и создали эту страну. Так, постепенно, исподволь, меньшинства разрывали на части общество, растаскивали оторванные кусочки по углам, как мыши, сумевшие поживиться на кухне, не понимая при этом, что на очереди – разрыв страны.

Многозначительность – бич Североамериканских Соединенных Штатов последнего времени. Неоднозначность. Неясность. Подозрительность. Началось это еще в восьмидесятые, после серии скандалов, связанных с войнами в Центральной и Латинской Америках и подрывными действиями администрации Фолсома против русских, но после жуткого скандала, связанного с потоплением североамериканской субмарины в Средиземном море и гибелью военных моряков в бою с российскими подозрительность охватила всех. Если североамериканский президент, глядя в камеру в студии крупнейшего национального телеканала, заявляет, что не посылал североамериканский персонал на русскую территорию, а через неделю выясняется, что все это – гнусная ложь, что затонула атомная субмарина и погибло около двухсот моряков… Если выясняется, что президент, не поставив Конгресс в известность, непонятно ради каких целей вовлек страну в конфликт, чреватый ядерным апокалипсисом, кому тогда можно верить? И чему тогда можно верить? Люди старшего поколения с необъяснимой теплотой вспоминали старые добрые времена – когда президент проводил простую и ясную политику, когда врагами были русские и анархисты и никто в этом не сомневался, когда в любой части Американского континента – что северного, что южного – североамериканца встречали с уважением и даже опаской. Сейчас североамериканца часто встречали градом пуль из автомата «АК». Сейчас друзья действовали как враги, а враги – как друзья, и ты не верил никому и ничему. Сейчас все думали одно, говорили другое, делали третье, получалось вообще четвертое. Все подвергалось сомнениям, везде искался заговор – поэтому в официальную версию событий 9/10 не поверил почти никто.