Маска и душа - Федор Шаляпин

Этотъ замѣчательный оригинальный русскiй художникъ родился въ Вятской губернiи, родинѣ моего отца.

Поразительно, какихъ людей рождаютъ на сухомъ пескѣ ростущiе еловые лѣса Вятки! Выходятъ изъ вятскихъ лѣсовъ и появляются на удивленiе изнеженныхъ столицъ люди, какъ бы изъ самой этой древней скифской почвы выдранные. Массивные духомъ, крѣпкiе тѣломъ богатыри. Такими именно были братья Васнецовы. Не мнѣ, конечно, судить, кто изъ братьевъ, Викторъ или Аполлинарiй, первенствовалъ въ живописи. Лично мнѣ былъ ближе Викторъ. Когда я глядѣлъ на его Божью Матерь съ младенцемъ, съ прозрачными херувимами и серафимами, я чувствовалъ, какъ духовно прозраченъ, при всей своей творческой массивности, самъ авторъ. Его витязи и богатыри, воскресающiе самую атмосферу древней Руси, вселяли въ меня ощущенiе великой мощи и дикости — физической и духовной. Отъ творчества Виктора Васнецова вѣяло «Словомъ о Полку Игоревѣ». Незабываемы на могучихъ коняхъ эти суровые, нахмуренные витязи, смотрящiе изъ подъ рукавицъ вдаль — на перекресткахъ дорогъ… Вотъ эта сухая сила древней закваски жила въ обоихъ Васнецовыхъ.

Замѣчательный былъ у Виктора Васнецова домъ, самимъ имъ выстроенный на одной изъ Мѣщанскихъ улицъ Москвы. Нѣчто среднее между современной крестьянской избой и древнимъ княжескимъ теремомъ. Не изъ камней сложенъ — домъ былъ срубленъ изъ дерева. Внутри не было ни мягкихъ креселъ, ни кушетокъ, ни бержеровъ. Вдоль стѣнъ сурово стояли дубовыя, простыя скамьи, въ серединѣ стоялъ дубовый, крѣпко слаженный простой столъ безъ скатерти, а кое-гдѣ разставлены были коренастые табуреты.

Освещалась квартира скудно, такъ какъ окна были небольшiя, но за то наверху, въ мастерской, къ которой вела узенькая деревянная лестница, было много солнца и свѣта.

Прiятно было мнѣ въ такой обстановкѣ исключающей всякую словесную фальшь, услышать отъ Васнецова горячiя похвалы созданому мною образу Ивана Грознаго.

Я ему отвѣтилъ, что не могу принять хвалу цѣликомъ, такъ какъ въ нѣкоторой степени образъ этотъ заимствованъ мною отъ него самого. Дѣйствительно, въ домѣ одного знакомаго я видѣлъ сильно меня взволновавшiй портретъ — эскизъ Царя Ивана съ черными глазами, строго глядящими въ сторону, — работы Васнецова. И несказанно я былъ польщенъ тѣмъ, что мой театральный Грозный вдохновилъ Виктора Васнецова на новаго Грознаго, котораго онъ написалъ сходящимъ съ лѣстницы въ рукавичкахъ и съ посохомъ. Комплименть такого авторитетнаго цѣнителя, какъ Васнецовъ, былъ мнѣ очень дорогъ. Я вспомнилъ о немъ, когда позже одинъ петербургскiй музыкальный критикъ писалъ въ «Новомъ Времени» о моемъ Грозномъ:

— «Какой же это русскiй Царь? Это — Людовикъ XI».

Какъ курьезно не совпадаютъ сужденiя и вкусы!

Успѣхъ мой въ театрѣ Мамонтова, повидимому, не былъ искусствѣннымъ, какой нибудь прихотью Москвы, иногда великодержавно позволявшей себѣ кое-какiе капризы въ пику вечному ея сопернику — Петербургу.

Когда я черезъ два съ лишнимъ года, послѣ случайнаго успѣха въ «Русалкѣ» на Марфинской сценѣ, съ труппой Мамонтова прiѣхалъ въ Петербургъ, сѣверная столица приняла меня съ энтузiазмомъ. «Шаляпинъ неузнаваемъ — говорила публика и критика. — Какъ онъ за эти годы свой таланть отшлифовалъ!»

Мнѣ быль въ этой фразѣ особенно прiятенъ глаголъ: въ немъ заключалось признанiе сдѣланнаго мною трудового усилiя…

Словомъ, вслѣдъ за Москвой, и Петербургъ принялъ мою сценическую новизну, какъ живую театральную правду. Я искренно торжествовалъ. Но не только за себя. Вмѣстѣ со мною торжествовала на концертныхъ эстрадахъ моя любимая «Блоха»…

Мусоргскаго я уже одолѣлъ, его пѣсни и романсы не звучали уже у меня тускло, — я нашелъ ихъ единственную интонацiю. Правда, противники новой русской музыки еще не сложили оружiя; безподобному старику В.В.Стасову еще много лѣтъ надо было бить въ свой благородный «барабанъ», защищая Мусоргскаго, а нерѣдко и меня отъ «верблюдовъ съ кисточками», какъ онъ называлъ тупоумныхъ критиковъ-рутинеровъ; еще привержена была наша фешенебельная публика къ La donna e mobile — но главная линiя была прорвана стремительно наступавшей генiальной плеядой творцовъ русской музыки.

Когда меня скоро опять позвали на Императорскую сцену, при чуткомъ къ духу времени А.В.Теляковскомъ, вмѣстѣ съ моимъ репертуаромъ вступила въ Императорскiе театры, торжествуя, и русская музыка. О щахъ, гречневой кашѣ и перегарѣ водки рѣчи уже не было.

Символическимъ выраженiемъ происшедшей за нисколько лѣтъ перемены въ общей атмосферѣ театра и въ моемъ личномъ положенiи можетъ служить слѣдующiй пикантный случай.

Читатель помнить, можетъ быть, какъ робко возразилъ я въ 1895 году противъ пейзанскаго костюма Сусанина въ «Жизни за Царя». Вскорѣ, послѣ моего вторичнаго вступленiя на Императорскую сцену, я снова игралъ Сусанина. Тотъ же гардеробщикъ принесъ мнѣ, вѣроятно, тотъ же самый для Сусанина костюмъ: «sortie de bal», красные сафьяновые сапоги. Увидѣвъ сiе великолѣпiе, я бросилъ костюмъ на землю и притопталь его ногами.

— Сейчасъ же подать мнѣ мужицкiй армякъ и лапти!

Гардеробщикъ не ожидалъ, конечно, такой рѣшительности и испугался. Я думаю, что это былъ первый случай въ исторiи Императорскихъ театровъ, когда чиновникъ испугался актера… До сихъ поръ актеры пугались чиновниковъ.

Гардеробщикъ, вѣроятно, доложилъ; вѣроятно, собирался совѣтъ — тяжелый случай нарушенiя субординацiи и порча казеннаго имущества. Костюма я дожидался долго, но дождался: мнѣ принесли темно-желтый армякъ, лапти и онучи.

Революцiя свершилась. На самой высокой баррикадѣ стоялъ костромской мужикъ Сусанинъ въ настоящихъ лаптяхъ.

Само собою разумѣется, что успѣхъ, достигнутый мною въ Москвѣ и въ Петербургѣ, я не могъ считать совершеннымъ, хотя многiе мои соотечественники, и вслѣдъ за ними и иностранцы, уже тогда говорили и писали обо мнѣ въ тонѣ nес plus ultra. Конечно, это было крайнее преувеличенiе моихъ достиженiй. Вѣрно только то, что въ Москвѣ я твердой ногой сталъ на правильный путь, удачно избралъ направленiе, но отъ цѣли — совершенства я былъ очень далекъ. Къ цѣли я не переставалъ двигаться всю жизнь и очень искренно думаю, что она также далека отъ меня теперь, какъ была далека тогда. Пути совершенства, какъ пути къ звѣздамъ — они измѣряются далями, человѣческому уму непостижимыми. До Сирiуса всегда будетъ далеко, даже тогда, когда человѣкъ подымется въ стратосферу не на 16, а на 160 километровъ.