Маска и душа - Федор Шаляпин

Въ этихъ каменныхъ позахъ чувствовалось великое спокойствiе, царственная медлительность и въ то же время сильная динамичность. Не дурно было бы — подумалъ я — изобразить Олоферна вотъ такимъ, въ этихъ типическихъ движенiяхъ, каменнымъ и страшнымъ. Конечно, не такъ, вѣроятно, жили люди той эпохи въ дѣйствительности; едва-ли они такъ ходили по своимъ дворцамъ и въ лагеряхъ; это, очевидно, прiемъ стилизацiи. Но, вѣдь, стилизацiя, это не сплошная выдумка, есть же въ ней что нибудь отъ дѣйствительности, — разсуждалъ я дальше. Мысль эта меня увлекала, и я спросилъ Сѣрова, что подумалъ бы онъ о моей странной фантазiи?

Сѣровъ какъ-то радостно встрепенулся, подумалъ и сказалъ:

— Ахъ, это бы было очень хорошо. Очень хорошо!.. Однако, поберегись. Какъ бы не вышло смешно…

Мысль эта не давала мнѣ покою. Я носился съ нею съ утра до вечера. Идя по улицѣ, я дѣлалъ профильныя движенiя взадъ и впередъ руками, и убѣждалъ себя, что я правъ. Но легко ли будетъ, возможно ли будетъ мнѣ, при такой структурѣ фигуры Олоферна, заключать Юдифь въ объятiя?.. Я попробовалъ — шедшая мнѣ навстрѣчу по тротуару барышня испуганно отшатнулась и громко сказала:

— «Какай нахалъ»!..

Я очнулся, разсмѣялся и радостно подумалъ:

— Можно…

И въ 1897 году на Москва-рѣкѣ въ театрѣ Солодовникова я игралъ Олоферна суровымъ каменнымъ барельефомъ, одухотвореннымъ силой, страстью и грознымъ величiемъ. Успѣхъ Олофернъ превзошелъ всѣ ожиданiя. Воспоминая эту первую мою попытку и мой успѣхъ, я теперь ясно отдаю себѣ отчетъ, какъ я былъ тогда еще несовершененъ. Я смѣю думать, однако, что я первый на сценѣ попробовалъ осуществить такое вольное новшество.

Много разъ впослѣдствiи я имѣлъ удовлетворение видѣть, какъ талантливѣйшiе русскiе хореографы съ успѣхомъ применяли этотъ новый прiемъ, въ болѣе совершенномъ видѣ, въ танцахъ и балетныхъ спектакляхъ…

Многозначительный эпизодъ Олоферна показалъ мнѣ, что жестъ и движенiе на сценѣ, какъ бы они ни были архаичны, условны и необычны, будутъ все таки казаться живыми и естественными, если артистъ глубоко въ душѣ ихъ прочувствуетъ.

Въ этотъ плодотворный московскiй перiодъ работа надъ каждой ролью приносила мнѣ какое нибуь неожиданное поученiе, какой нибудь новый урокъ или же укрѣпляла меня въ какомъ нибудь уже ранѣе сложившемся убѣжденiи, полезномъ для моего искусства. Значенiе и важность правильной интонацiи роли я сознавалъ уже давно — пожалуй, еще со времени моихъ занятiй съ Усатовымъ, а въ особенности, послѣ разговора съ Дальскимъ о роли мельника.

Но вотъ, при постановкѣ «Псковитянки» Римскаго-Корсакова, мнѣ пришлось выстрадать это сознанiе въ прямо таки драматической формѣ.

Я игралъ въ «Псковитянкѣ» роль Ивана Грознаго. Съ великимъ волненiемъ готовился я къ ней. Мнѣ предстояло изобразить трагическую фигуру Грознаго Царя одну изъ самыхъ сложныхъ и страшныхъ фигуръ русской исторiи.

Я не спалъ ночей. Читалъ книги, смотрѣлъ въ галлереяхъ и частныхъ коллекцiяхъ портреты Царя Ивана, смотрѣлъ картины на темы, связанныя съ его жизнью. Я выучилъ роль на зубокъ и началъ репетировать. Репетирую старательно, усердно — увы, ничего не выходитъ. Скучно. Какъ ни кручу — толку никакого.

Сначала я нервничалъ, злился, грубо отвѣчалъ режиссеру и товарищамъ на вопросы, относившiеся къ роли, и кончилъ тѣмъ, что разорвалъ клавиръ въ куски, ушелъ въ уборную и буквально зарыдалъ.

Пришелъ ко мнѣ въ уборную Мамонтовъ и, увидѣвъ мое распухшее отъ слезъ лицо, спросилъ въ чѣмъ дѣло? Я ему попечалился. Не выходитъ роль — отъ самой первой фразы до послѣдней.

— А ну-ка, — сказалъ Мамонтовъ, — начните-ка еще разъ сначала.

Я вышелъ на сцену. Мамонтовъ сѣлъ въ партеръ и слушаетъ.

Иванъ Грозный, разоривъ и прѣдавъ огню вольный Новгородъ, пришелъ въ Псковъ сокрушить и въ немъ духъ вольности.

Моя первая сцена представляетъ появленiе Грознаго на порогѣ дома псковского намѣстника, боярина Токмакова.

— Войти аль нѣт? — первая моя фраза.

Для роли Грознаго этотъ вопросъ имѣетъ такое же значенiе, какъ для роли Гамлета вопросъ: «быть или не быть?» Въ ней надо сразу показать характеръ царя, дать почувствовать его жуткое нутро. Надо сдѣлать яснымъ зрителю, не читавшему исторiи, а тѣмъ болѣе — читавшему ее, почему трепещетъ бояринъ Токмаковъ отъ одного вида Ивана.

Произношу фразу — «войти аль нѣтъ?» — тяжелой гуттаперкой валится она у моихъ ногъ, дальше не идетъ. И такъ весь актъ — скучно и тускло.

Подходитъ Мамонтовъ и совсѣмъ просто, какъ бы даже мимоходомъ, замѣчаетъ:

— Хитряга и ханжа у васъ въ Иванѣ есть, а вотъ Грознаго нѣтъ.

Какъ молнiей, освѣтилъ мнѣ Мамонтовъ однимъ этимъ замѣчанiемъ положенiе. — Интонацiя фальшивая! — сразу почувствовалъ я. Первая фраза — «войти, аль нѣтъ?» — звучитъ у меня ехидно, ханжески, саркастически, зло. Это рисуетъ Царя слабыми нехарактерными штрихами. Это только морщинки, только оттѣнки его лица, но не самое его лицо. Я понялъ, что въ первой фразѣ Царя Ивана должна вылиться вся его натура въ ея главной сути.

Я повторилъ сцену:

— Войти, аль нѣтъ?

Могучимъ, грознымъ, жестоко-издѣвательскимъ голосомъ, какъ ударъ желѣзнымъ посохомъ, бросилъ я мой вопросъ, свирепо озирая комнату.

И сразу все кругомъ задрожало и ожило. Весь актъ прошелъ ярко и произвелъ огромное впечатлѣнiе. Интонацiя одной фразы, правильно взятая, превратила ехидную змѣю (первоначальный оттѣнокъ моей интонацiи) въ свирѣпаго тигра…

Интонацiя поставила поѣздъ на надлежащая рельсы, и поѣздъ засвистѣлъ, понесся стрѣлой.

Вѣдь, вотъ же: въ формальномъ отношенiи я пѣлъ Грознаго безукоризненно правильно, съ математической точностью выполняя всѣ музыкальныя интонацiи, т. е пѣлъ увеличенную кварту, пѣлъ секунду, терцiю, большую, малую, какъ указано. Тѣмъ не менѣе, если бы я даже обладалъ самымъ замѣчательнымъ голосомъ въ мiрѣ, то этого все таки было бы недостаточно для того, чтобы произвести то художественное впечатлѣнiе, которое требовала данная сценическая фигура въ данномъ положенiи. Значить — понялъ я разъ навсегда и безповоротно — математическая вѣрность музыкѣ и самый лучшiй голосъ мертвенны до тѣхъ поръ, пока математика и звукъ не одухотворены чувствомъ и воображенiемъ. Значитъ, искусство пѣнiя нѣчто большее, чѣмъ блескъ bel canto… Я уже сказалъ, что каждая новая постановка сближала меня съ какимъ нибудь замѣчательнымъ русскимъ художникомъ. «Псковитянка» сблизила меня съ Викторомъ Васнецовымъ, вообще питавшимъ ко мнѣ сердечное расположенiе.