Маска и душа - Федор Шаляпин

— Григорiй! Прибавь свѣту на лѣвой кулисѣ. Въ 4-й дай софитъ (продольная рампа).

— Степанъ! Поправь крыло у ангела.

Рабочiе бѣжали туда и сюда, лазили наверхъ, поправляли ангеловъ.

Въ корридорахъ я слышалъ, какъ Григорiй, Степанъ и прочiе нелестно говорили про эти вицъ-мундиры:

— Дармоѣды, дураки, толстопузые!

Такъ непочтительно выражались рабочiе, а актеры другъ передъ другомъ въ это самое время похваливали вслухъ то одного, то другого «дармоѣда». Чувствовалось, что похвала эта неискренняя. Спрашивали и меня иногда, — знаешь ли такого то начальника ремонтировочной части?

— Да, такъ, знаю, — говорю — немножко; встрѣчаю на сценѣ.

— Правда, симпатичный, милый человѣкъ?

— Да, хорошiй человѣкъ, — осторожно соглашаюсь я. Не думаю, однако, что по моей интонацiи «хорошiй» выпытыватель повѣрилъ мнѣ…

Не нравилось мнѣ, что актеры молчали и всегда соглашались со всѣмъ, что и какъ имъ скажетъ чиновникъ по тому или другому, въ сущности, актерскому, а не чиновничьему дѣлу. Конечно, чиновники, слава Богу, не показывали, какъ надо пѣть и играть, но выражали свое мнѣнiе вѣско, иногда по лицепрiятiю, т. е., о хорошемъ говорили плохо, а о дурномъ хорошо. Случалось мнѣ замѣчать, что и въ драматическихъ Императорскихъ театрахъ начальники монтировочныхъ частей распоряжались на сценѣ своевольно, какъ и въ оперѣ.

— Скажите, — говорю я артисту-товарищу, — отчего же здѣсь такъ мало идутъ русскiя оперы?

— Довольно съ тебя. Идетъ «Русалка», идетъ «Жизнь за Царя», «Русланъ и Людмила», «Рогнѣда».

— Но есть же другiя оперы?

— Въ свое время пойдутъ и эти. А теперь и этого довольно.

И отказывали въ постановкѣ «Псковитянки» Римскаго-Корсакова! Неужели и отъ Грознаго пахло щами и перегаромъ водки?

Играя Мефистофеля и желая отойти отъ «фольги», я попросилъ завѣдующаго гардеробомъ и режиссера сшить новый костюмъ — такой, въ которомъ, казалось мнѣ, я могъ бы нѣсколько иначе изобразить Мефистофеля. Оба, какъ бы сговорившись, посмотрѣли на меня тускло-оловянными глазами, даже не разсердились, а сказали:

— Малый, будь скроменъ и не веди себя раздражающе. Эту роль у насъ Стравинскiй играетъ и доволенъ тѣмъ, что даютъ ему надѣть, а ты кто такой? Перестань чудить и служи скромно. Чѣмъ скромнѣе будешь служить, тѣмъ до большаго дослужишься…

Какъ удушливый газъ отягчали мою грудь всѣ эти впечатлѣнiя. Запротестовала моя бурная натура. Запросилась душа на широкiй просторъ, Взялъ я паспорта, подушное отдалъ, и пошелъ въ бурлаки, — какъ говорится въ стихотворенiи Никитина.

Махнулъ я рукою на ассирiйскаго царя Олоферна, забралъ всѣ мое движимое имущество и укатилъ въ Москву къ Мамонтову.

Только ли къ Мамонтову? Я былъ въ томъ перiодѣ человѣческаго бытiя, когда человѣкъ не можетъ не влюбляться. Я былъ влюбленъ — въ Москвѣ…

Въ Москвѣ мнѣ предстояло, какъ читатель, вѣроятно, помнитъ, рѣшить споръ между аппетитной яблоней въ цвѣту, нравившейся мнѣ, и неудобоваримой «Принцессой Грезой», нравившейся С.И.Мамонтову. Я хочу исчерпать эту тему теперь же, прежде, чѣмъ я перейду къ дальнѣйшему разсказу объ эволюцiи моего сценическаго творчества. Дѣло въ томъ, что этотъ московскiй перiодъ, въ теченiе котораго я нашелъ, наконецъ, свой настоящiй путь въ искусствѣ и окончательно оформилъ мои прежнiя безсознательныя тяготѣнiя, отмѣченъ благотворными влiянiемъ замѣчательныхъ русскихъ художниковъ. Послѣ великой и правдивой русской драмы, влiянiя живописи занимаютъ въ моей артистической бiографiи первое мѣсто. Я думаю, что съ моимъ наивнымъ и примитивнымъ вкусомъ въ живописи, который въ Нижнемъ-Новгородѣ такъ забавлялъ во мнѣ Мамонтова, я не сумѣлъ бы создать те сценическiе образы, которые дали мнѣ славу. Для полнаго осуществленiя сценической правды и сценической красоты, къ которымъ я стремился, мнѣ было необходимо постигнуть правду и поэзiю подлинной живописи.

Въ окруженiи Мамонтова я нашелъ исключительно талантливыхъ людей, которые въ то время обновляли русскую живопись, и у которыхъ мнѣ выпало счастье многому научиться.

Это были: Сѣровъ, Левитанъ, братья Васнецовы, Коровинъ, Полѣновъ, Остроуховъ, Нестеровъ и тотъ самый Врубель, чья «Принцесса Грезъ» мнѣ казалась такой плохой.

Почти съ каждымъ изъ этихъ художниковъ была впослѣдствiи связана та или другая изъ моихъ московскихъ постановокъ.

Нашъ знаменитый пейзажистъ Исаакъ Ильичъ Левитанъ не имѣлъ прямого отношенiя къ моей театральной работѣ, но именно онъ заставилъ меня почувствовать ничтожность банальной яблони въ цвѣту и великолѣныхъ брюкъ молодого человѣка на скамейкѣ.

Чѣмъ больше я видался и говорилъ съ удивительно-душевнымъ, простьгмъ, задумчиво-добрымъ Левитаномъ, чѣмъ больше смотрѣлъ на его глубоко-поэтическiе пейзажи, тѣмъ больше я сталъ понимать и цѣнить то большое чувство и поэзiю въ искусствѣ, о которыхъ мнѣ толковалъ Мамонтовъ.

— Протокольная правда — говорилъ Левитанъ — никому не нужна. Важна ваша пѣсня, въ которой вы поете лесную или садовую тропинку.

Я вспоминалъ о «фотографiи», которую Мамонтовъ называлъ «скучной машинкой», и сразу понялъ, въ чемъ суть. Фотографiя не можетъ мнѣ спѣть ни о какой тропинкѣ, ни о лѣсной, ни о садовой. Это только протоколъ. Я понялъ, что не нужно копировать предметы и усердно ихъ раскрашивать, чтобы они казались возможно болѣе эффектными — это не искусство. Понялъ я, что во всякомъ искусствѣ важнѣе всего чувство и духъ — тотъ глаголъ, которымъ пророку было повелѣно жечь сердца людей. Что этотъ глаголъ можетъ звучать и въ краскѣ, и въ линiи, и въ жестѣ — какъ въ рѣчи. Я сдѣлалъ изъ этихъ новыхъ для меня впечатлѣнiй надлежащiе выводы для моей собственной работы въ оперѣ.

Первое мое выступленiе въ театрѣ Мамонтова состоялось въ «Фаустѣ» Гуно. Роль Мефистофеля какъ будто считается одной изъ моихъ лучшихъ ролей. Я пѣлъ ее сорокъ лѣтъ подрядъ во всѣхъ театрахъ мiра. Она, такимъ образомъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ освящена традицiей въ томъ видѣ, въ какомъ я ее представляю. Я долженъ сдѣлать признанiе, что Мефистофель — одна изъ самыхъ горькихъ неудовлетворенностей всей моей артистической карьеры. Въ своей душѣ я ношу образъ Мефистофеля, который мнѣ такъ и не удалось воплотить. Въ сравненiи съ этимъ мечтаемымъ образомъ — тотъ, который я создаю, для меня не больше, чѣмъ зубная боль. Мнѣ кажется, что въ изображенiи этой фигуры, не связанной ни съ какимъ бытомъ, ни съ какой реальной средой или обстановкой, фигуры вполнѣ абстрактной, математической — единственно подходящимъ средствомъ выраженiя является скульптура.