Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н. А. Некрасова, 200 лет со дня рождения. 1 часть - Альманах Российский колокол

кубанской красавице дополнительный авторитет. Она и сама была дамой не промах. Екатерина Михайловна была большой общественницей и вела городской драмкружок, состоявший из старших школьников и способных учителей, к которым был причислен и Иван Давидович. В тот год областной драмтеатр в поддержку детей борющейся Испании ставил пьесы «Слава» В. Гусева и «Васса Железнова» М. Горького. Разве могла Екатерина Михайловна, любимый муж которой числился без вести пропавшим, отстать от патриотической акции?

Когда Екатерина Михайловна выходила на сцену, зрители замирали от неземного явления. Артистка была из тех женщин жгучей красоты, мимо которых не проходили равнодушно ценители прекрасного. Существует красота спокойных, изысканных тонов божественного женского лица, но не она сводит нас с ума и приводит сердце в трепетное волнение. Пленение красотой исходит от шарма, особого, в чем-то даже диковатого типа, а еще оно исходит из души красавицы, осознающей неотразимость своих чар. Вот Кармен из новеллы Мериме, птица вольная, играющая поклонниками, словно куклами в далеком детстве. Такие сгорают в страстной любви, не признающей лицемерных условностей, но они – достояние человечества…

Спектакль «Слава» затянулся допоздна; Иван проводил постановщицу до дома, как уже бывало, так как они жили неподалеку.

– Ваня, давай зайдем вместе, а то темно, и я боюсь, – попросила ночная попутчица.

– Давайте зайдем.

Зашли в комнату, в которой действительно было темно. Вдруг в потемках раздался грохот: кто-то из полуночников неловко повернулся, зацепив спутника, и они как подкошенные рухнули на диван. Испуг, тьма – и двое на диване. Тут-то ошеломленный Иван оказался под градом поцелуев перепуганной красавицы, но сопротивляться высокому авторитету он не посмел. Ситуация.

Время обратиться к лучшим женским образам в русской литературе, подлинным любимицам народа. Анна Каренина, затолканная занудливостью мужа-сановника в объятия светского баловня судьбы и ставшая жертвой собственных любовных устремлений. Или шолоховская Аксинья, которая, при всепоглощающей любви к Григорию, в момент острого душевного кризиса приняла ласки на стороне. Вот и у кубанской казачки Екатерины, страдавшей за горькую мужнюю судьбу, возник повод к любовной утехе, а тут еще ночной грохот непонятного происхождения. Две казачки, донская и кубанская, и одна судьба. Герои и героини. Лиши их человеческой слабости и безрассудства – и нам предстанут не живые люди, а плакатные манекены, писанные с икон. Скука от них, уважаемые читатели. И скука, и роман не роман, а постные щи.

Очнувшись от непроизвольной реакции на ночную суматоху, Екатерина включила свет, и всполошенные театралы увидели опрокинутый стул, оказавшийся виновником нечаянного сближения. Взрыв смеха разогнал настороженность отношений. Хозяйка закрыла дверь на крючок и заявила:

– Я уже не боюсь, но сегодня ты домой не пойдешь.

– И что будем делать? – последовал наивный вопрос.

– Будем ужинать, я голодна как волк.

На столе появилась бутылка портвейна. Утром обладательница неотразимых чар, держать которые в заточении было бы преступлением, выглянула в окно и озадачилась. Непогода, буйствовавшая в ночи, намела снега по колено.

– Ваня, смотри, сколько снега намело! Как ты пойдешь?

– Легко! О чем ты беспокоишься?

– Ой, Ваня, какой ты бестолковый! Мужские следы от моего дома – это же сущий кошмар! Что обо мне подумают?

Пришлось казачке браться за лопату и пробивать в сугробах тропинку до дороги. Нельзя было допустить, чтобы от дома признанного авторитета люди приметили мужские следы. Позднее Екатерина Михайловна получила известие о гибели мужа, сразу же собралась и уехала на родину. Там она вышла замуж, родила дочурку, о чем отписалась Ивану Давидовичу, верному провожатому по темному времени суток.

* * *

Арестованного Давида Карпенко отправили не так далеко, как Прасковью, а в благовещенскую городскую тюрьму. Куда транспортировать больного старика шестидесяти шести лет, еле передвигавшего ноги? Тюремное начальство с жалостью относилось к немощному человеку и даже разрешило ему ночевать не в камере, а на подвальном складе, где он, назначенный дворником, хранил нехитрый инвентарь. Тюремный дворник каждое утро молил Бога об освобождении безвинно осужденного раба Давида, и Бог, конечно, откликнулся на просьбу.

В первых числах ноября, в преддверии празднования годовщины Великого Октября и через полгода отсидки, Давиду вручили решение тюремной «тройки» о высылке на место жительства в Мазановский район. Пусть знает арестант, как великодушна советская власть к противникам. Ему выдали буханку хлеба, кило селедки, толику денег на дорогу и вывели за тюремные ворота со словами: «Иди, старик. Ты свободен». Давид упал на колени, долго целовал землю и плакал, не веря освобождению. Вздымая к небу руки, благодарил Бога, услышавшего раба Своего.

До Мазановского района летом добирались вверх по Зее пароходом, от Благовещенска двести километров, а зимой – сначала поездом до Свободного, а дальше попутками треста «Амурзолото», ходившими на прииски. Давид Васильевич знал, что в Свободном живет его племянница Шура Зимина, дочка старшего брата Ивана. Ее и направился искать с вокзала, добравшись до города. Тем же утром, пятого ноября, Иван Давидович спешил на школьные занятия. Глядит Иван – и видит, как с вокзала под горку спускается какой-то старичок с котомкой за плечами и с палочкой в руках. Боже! Да ведь это батя! Вгляделся пристальней. Точно, батя! Откуда он мог взяться здесь, навстречу сыну?

– Батя! Вы ли это?

– Ваня! Господь тебя мне послал…

Давид Васильевич был поражен нежданной встречей не меньше, припал к сыновнему плечу, горько разрыдавшись. Неужто счастье привалило умереть не в камере, а на любимых сыновних руках? Есть, есть Боженька на свете! Иван повел до дому дорогого ему человека, рассказывавшего когда-то малому сынку сказки перед сном и приучившего его к пожизненному трудолюбию. Шура встретила деда с радушием, усадила за стол, поставила чай и домашнюю снедь.

– А с Прасковьей как? – глянул Давид на племянницу.

– Все с ней хорошо, не беспокойся, скоро встретитесь. Иван ее с высылки вызволил, а живет она в Костюковке, у Доры, – поспешила заверить Шура, про себя подумав, что оба никуда не годны, краше в гроб кладут. Как-то надо сообщить Прасковье Ивановне о возвращении мужа.

Иван побежал на уроки, и так опаздывал. В школе сообщил Ларисе Яковлевне о возвращении отца, и она освободила его от уроков. Дома батя лежал на сыновней кровати и был тому рад-радешенек, но у него поднялась температура, болела голова, душил кашель. Ослабленный от заключения организм трещал по швам, готовый уйти на вечный покой в родных пенатах. Иван сбегал в аптеку за лекарствами. Вернувшись, увидел дядю, Ивана Васильевича, работавшего сторожем в ветеринарке, с Татьяной Ивановной. Они жили неподалеку. Встретились братья, двое из пятерых. Степан со своими миллионами колесил по белу свету; Владимир, старший из его