Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

остался у него в непосредственной близости от сердца. Свою единственную награду, медаль «За отвагу», человек не от мира сего, Александр Лифшиц потерял. «Стыдно быть несчастливым», – написал он, вернувшись с фронта. Дальше был ВГИК, счастливый брак с женщиной, бывшей его неразлучной спутницей до последнего дня, первые рассказы… При их публикации начинающему писателю (в стране начиналась борьба с «безродными космополитами») порекомендовали взять псевдоним – и Александр Моисеевич взял таковой по имени своего маленького сына Володи.

От рассказов он вскоре перешел к опытам в области драматургии. Первую пьесу Володина «Фабричная девчонка» сразу вызвался ставить Товстоногов, остро озабоченный поиском хорошей современной драматургии. Однако «девчонка», ведущая борьбу против показухи и всякого рода злоупотреблений, у начальства сочувствия не вызвала, постановку не разрешили. Но Георгий Александрович уже угадал потенциал начинающего драматурга и не оставил надежды на творческое сотрудничество с ним. Пьеса «Пять вечеров» стала у Александра Моисеевича второй. Самому автору она изначально не нравилась. Но завлит БДТ Дина Шварц буквально умолила драматурга дать ей новую вещь, придя к нему для этого тяжелобольной, с высокой температурой и флюсом. Интеллигентнейший Володин, в чем-то очень походивший на князя Мышкина, отказать в такой ситуации не мог. Он отдал Шварц пьесу, рассудив, что Товстоногов, прочтя «эту муть», увидит, как она плоха, и этим стыдом все закончится. Но Александр Моисеевич ошибся, и вскоре раздался звонок:

– Я буду ставить вашу пьесу – с волшебством! – раздался знакомый уникального тембра голос Гоги.

Актриса Зинаида Шарко вспоминала, как Володин первый раз читал свою пьесу перед труппой: «Через каждые пять минут он останавливался и говорил: “Извините, там очень бездарно написано. Я вот это исправлю и это исправлю… Ой, как это плохо! Я… я даю слово, что я это исправлю!” Вот так он прочел всю пьесу, извиняясь за то, что так плохо написано».

Будучи назначенной на главную роль, Зинаида Максимовна была поражена, считая, что это вовсе не ее амплуа. «Это не моя роль! Не моя роль! Я должна играть Катю!» – искренне восклицала актриса. Но у Товстоногова было иное мнение: «Зина, вам пора отходить от ролей девочек». Шарко, разумеется, не знала, что Володин сразу указал режиссеру, что героиня должна быть некрасивой и с плохим голосом. Георгий Александрович ответил, что подходящая кандидатура у него есть.

Неожиданно отличился «князь Мышкин» Смоктуновский, безапелляционно заявивший:

– Я в этом д…ме играть не буду!

А ведь изначально в роли Ильина Георгий Александрович видел именно его. Конечно, в этом случае спектакль был бы совсем иным, и дело обернулось в итоге к лучшему. Мужественное обаяние с налетом легкой иронии «советского Жана Габена» Ефима Копеляна куда больше шло володинскому персонажу.

По воспоминаниям Александра Моисеевича, Товстоногов ставил спектакль замедленно, не пропуская ни одной подробности. Впервые в истории советского театра на подмостках разворачивалась реальная жизнь обычных людей – тех самых, что сидели в зале. С их проблемами, чувствами, одиночеством, их неустроенными судьбами, которые впервые стали объектом режиссерского интереса – интереса Георгия Товстоногова. Впервые со сцены живые люди говорили о жизни, не о стройках и соревнованиях, не о социализме и т. п., а о том, чем жили на самом деле миллионы советских людей. При этом в простой истории таится много недосказанности, полутонов, создающих ее объем. Образ Тамары раскрывается подобно скорлупе. Женщина с несчастливой судьбой, одинокая, обратившая себя в некий социальный винтик, утверждающая собственное, внушенное самой себе, мнимое благополучие, оптимизм, твердость, вдруг под лучами любви своей юности «раскалывается». И из догматической скорлупы постепенно проклевывается… человек. Живой и страдающий. Появляется женщина. Ранимая, нежная, ищущая, ждущая любви. А Ильин? В пьесе, разумеется, не говорится, где, кроме фронта, пропадал он столько лет. А ведь это вполне понятно – там, откуда многие «ильины» возвращались как раз в эти «оттепельные» годы…

«В дуэтах с Шарко Е. Копеляну предстояла сложная и затейливая игра: характер своенравный, независимый, крутой, как бы даже начальственный, а повадки самые простецкие – походка чуть вразвалку, разговор фамильярный, ухмылка широкая, – писал критик Константин Рудницкий. – Большие начальники не т а к улыбаются, не так разговаривают. Однако Тамара верила, что Ильин – не шофер, а главный инженер. Верила точно так же, как верила в свое мнимое счастье, в свою “полную жизнь”. Тем более, что Ильин – Копелян сохранил обаяние юношеской беспечности, внутреннюю свободу. Было в нем, в его серьезном, а часто и встревоженном лице, в черной, падающей на лоб пряди непокорных волос, что-то неискоренимо мальчишеское. В их отношениях медленно и верно изживала себя парадоксальная, вывернутая наизнанку коллизия. Старая любовь, заново разгораясь, постепенно освобождала Тамару из-под гнета насильно себе навязанного социального амплуа. Переоценка ценностей давалась Тамаре с трудом, болезненно, а со стороны – из зрительного зала – часто выглядела смешно, ибо показная жизнерадостность слишком глубоко укоренилась в Тамариной душе, вошла в самый состав ее личности. Расставаясь с иллюзиями, слой за слоем сбрасывая с себя коросту мнимостей, Тамара менялась, становилась совсем другой, не такой, какой мы заставали ее в начале пьесы – веселее, моложе, краше. К ней возвращалось – это Шарко особенно хорошо выразила – чувство юмора, которое раньше было начисто вытравлено».

«Да, пьеса А. Володина дает открытую возможность создавать спектакли на уровне мелких идей, – отмечал, в свою очередь, критик Сократ Кара. – Легко, например, толковать образ Тамары как образ человека, у которого высокое звучит ханжески, а дорогие нам жизненные устои с годами обернулись бездумно затверженными формулами и автоматически исполняемыми привычками… А Ильин? Театру и исполнителю этой роли ничего не стоит казнить его не по вине или, наоборот, миловать не по заслугам.

Толкуй пьесу А. Володина так… и она превратится в разменную монету мелких идей и малых чувств.

Нужно понять “Пять вечеров” так, как понял их Г. Товстоногов, чтобы иметь право поставить эту пьесу».

Перед генеральным прогоном спектакля застенчивый драматург раздавал билеты своим друзьям со словами: «Не ходите, это так, маленькая пьеса…»

Премьера спектакля состоялась 6 марта 1959 года, и он тотчас стал знаковым явлением советского театра. Зрители брали кассы буквально штурмом. Для них Ильин и Тамара стали живыми и близкими людьми, над судьбой которых плакали, примеряли на себя, сравнивали с собственными жизненными коллизиями. Одна из зрительниц сказала: «Из зрителя я превратилась в человека».

Об этом общем чувстве критик Вадим Гаевский написал позднее: «Нам открылось тогда, что души человеческие, полузамерзшие в долгой и холодной ночи, все еще живы и старая песня еще жива, и вот этим открытием был полон спектакль, был им бесконечно взволнован, а потому и волновал тоже бесконечно».

Сергей Юрский