Партизаны - Ян Лысаковский

— Ты ее муж? — Немец говорит спокойно, тихо, но в его голосе чувствуется сила, уверенность в себе.

— Да. — Юзеф сам не узнает своего голоса. Его все больше охватывает страх. Вот сейчас «черный» кивнет — и эти двое…

— У тебя есть брат?

— Есть.

— Коммунист. — Немец вроде бы немного развеселился. — Отец тоже, — добавил он, и его голос вновь звучит холодно, угрожающе.

— Он порвал с ними, — тотчас же вмешивается Дорота. Она взволнована: что-то получается иначе, чем она рассчитывала.

— Мы знаем… Мы все знаем, — гестаповец вновь обращается к Юзефу, — о вашей семье. Скажи ей спасибо, — махнул перчаткой в сторону девушки, — только ей. И слушай ее. Она неглупая женщина.

Гавкнул что-то своим, и те сразу же направились к дверям. Немец с порога еще раз взглянул на Коваля.

— Не будь глупым, — вновь ласково улыбнулся гестаповец. — С ней не пропадешь. Можешь заработать, платим хорошо, а больше всего за коммунистов.

Лыковский выскочил в прихожую, открыл дверь и согнулся в поклоне. Проводив гостей, вернулся в комнату сияющий и радостный.

— Замечательно! — запел он в восторге. — Все прошло очень хорошо. Великолепно! — Дрожащей рукой налил в рюмки, капли коньяка упали на скатерть. — За наше здоровье! Дорогой пан Юзеф, человек живет один раз.

Ему вторило радостное попискивание Дороты. Она радовалась, как ребенок.

— Юзек, ты знаешь, с кем разговаривал? С самим шефом, лично с самим Хольде. Это самый важный… — Она побежала за закусками, поспешно накрыла на стол. Лыховский вытащил бутылки.

— Сам шеф был с нами любезен, — говорил он возбужденно. — Это надо спрыснуть…

— Ты ему понравился! — выкрикивала Дорота. — Я видела.

Юзеф двигался, как во сне. Неестественно улыбался, что-то им отвечал, поднимал рюмку, чокался. Но алкоголь не действовал. В груди по-прежнему был холод. Ему казалось, что это сон, сейчас он проснется — и все исчезнет. До его сознания не доходило то, о чем говорили Дорота и Лыховский. Машинально поднимал рюмку и пил. Дорота в конце концов упилась, что-то бормотала про себя, цеплялась за мебель, пытаясь встать, но не могла. Лыховский тяжело поднялся из-за стола и, шатаясь, вышел в коридор. Юзеф слышал, как он проверяет запоры на дверях. Дорота с минуту искала глазами лестницу, потом перевела взгляд на Юзефа и с трудом пробормотала:

— Юзек, где ты?

— Уже иду…

— Помоги мне.

Когда они остались вдвоем, Юзеф не выдержал:

— Зачем приходил этот, из гестапо?

— Хольде? Не знаешь? За товаром… У него сегодня будет большой улов… А мы поживем… — пьяно пробормотала Дорота.

— Кого будут ловить?

— Э, какой ты нудный! — скривилась она. — Хольде похватает сегодня коммунистов и этих дураков пана Кораба… Большой улов, Юзек… — Видимо, ей понравилось это слово — улов, так как она повторяла его беспрестанно. — Пан Кораб… Тоже мне пан! Завтра получит у Хольде в зад и будет скулить как собака о своей паршивой жизни. Пан адвокат Тройницкий. Улица Шпитальная, восемь… Дурак. Видершталь тоже дурак. Недешево купишь жизнь, идиот. Здорово подставил тех коммунистов. Я сказала шефу, что это твоя заслуга…

Он с ужасом слушал ее и чувствовал, как его охватывает такая ярость, когда бьют только насмерть.

— Юзек!

Дорота стала стаскивать с себя платье. В ее движениях, в ее готовности самки было столько мерзости, что к горлу подступила тошнота. Дорота позвала его, но он не отозвался, позвала еще раз и сразу же захрапела.

Тогда он подошел к окну, распахнул его и стал жадно вдыхать свежий воздух. Вдруг он услышал топот, потом вспыхнул свет карманного фонаря, раздались хриплые звуки команды, солдаты окружили домик, стоявший в глубине двора, послышались удары прикладов в дверь, крики, а потом выстрелы. Кто-то пытался спастись бегством… Где-то еще дальше тоже началась стрельба.

Юзеф пододвинул стул, сел и оперся локтями о подоконник. Так он просидел до самого утра, вслушиваясь в эту страшную ночь. Он видел, как вели арестованных, били их прикладами и палками. А сам терзался сомнениями, не он ли называл их фамилии. Смерть кружилась над крышами домов Мнихова, тянулась за вооруженными людьми. Он тоже помог ей: указал дорогу…

«За коммунистов мы платим дороже», — так заявил главный гестаповец в Мнихове. Плата за каждую голову, а за активистов награда. Например, за отца, за Антека. Таким образом, выходит, что у тебя есть новая «профессия», солидный источник существования…

Когда-то были, но уже словно бы не существовали, вечера при керосиновой лампе. Отец дымил трубкой, а кто-нибудь из его товарищей вслух читал о борьбе, о нуждах рабочих, о доменных печах советских металлургических заводов, о муках узников Березы-Картузской [7]. Было Красное знамя, укрепленное подпольщиками на трубе кирпичного завода, были лозунги на стенах зданий, листовки на рыночной площади…

Была высота, изрытая взрывами, сырая, перемешанная с камнями, глина в окопе и выпуклый шлем на мушке винтовки, штыки, с размаха втыкаемые в серо-зеленые фигуры…

Окровавленные тела в придорожном рву, женщина, несущая на руках мертвого ребенка, ошалелые лошади, топтавшие раненых, разящие огнем пулеметов самолеты с черными крестами, расщепленные доски телег… Трагедия беззащитных.

Земля только для немцев, законы только для немцев, жизнь только для немцев. Для остальных — пуля и смерть в концлагере или за еврейским кладбищем. Заплатили за каждого обреченного, а за коммунистов еще дороже…

Можешь стать распорядителем жизни и смерти, выдать всех, кто когда-то косо посмотрел на тебя, что-то плохое сказал о тебе. Заплатят за каждую голову, им нужна кровь. Жизнью других окупишь последнее место в очереди на дно, выслужишь должность раба, ползающего за начищенным сапогом. За коммунистов платят дороже и расценивают их выдачу как самую большую услугу. Ты уже продал отца и его друзей.

Каждое ее слово было ложью. Сама торгует людьми, а его держит для забавы. А когда надоест, Хольде шевельнет пальцем — и Коваля поставят к стенке. Неужели у него остался только один путь: быть псом, выдрессированным для охоты, псом этой девки со смазливой рожей?..

Он не отходил от окна, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти эту страшную ночь, переполненную выстрелами, шумом моторов и грохотом сапог. Он должен ее полностью воспроизвести в памяти, чтобы теперь все точно повторить сидящим у костра людям. Они не имеют права на жалость: за кровь платят только кровью. Юзеф обхватил голову руками и дышал так частой громко, что часовой встал, держа винтовку наизготове. Но арестованный понемногу успокоился…

Моросил дождь, капли скатывались с листьев и падали на землю. Некоторые партизаны просыпались и искали укрытия под ветвями деревьев, другие спали, не обращая внимания на сырость. В костер подбросили хвороста, и он немного разгорелся. Раненый снова застонал, товарищ пытался успокоить его. Юзеф подумал, что разумнее было бы отнести раненого в деревню, поискать фельдшера или хотя бы медсестру. Он не знал, что у костра говорят именно об этом. Ждут связного, так как нельзя идти вслепую. Облава ведь не была случайной. Тот, кто сообщил жандармам о партизанском лагере, мог выдать и все явки…

Утром обессиленный Юзеф умылся, напился воды и пошел на работу. Сразу же за углом ему встретился патруль. Жандармы с надвинутыми на лоб касками, невыспавшиеся и злые, смотрели на людей налитыми кровью глазами. А прохожие сжимались под их взглядами, старались как можно быстрее проскочить мимо.

На углу улицы Костюшко виднелась большая лужа крови. Юзеф осторожно ее обошел, а стоявший неподалеку жандарм насмешливо ухмыльнулся.

Юзефу очень хотелось пойти на квартиру подхорунжего Заглобы, узнать, что с их взводом. Но он боялся… Может, устроили там засаду и ждут? Он ускорил шаг. Сходит позднее, когда в городе немного утихнет.

В мастерской царило похоронное настроение. Бледные, усталые лица, испуганный шепот, крик мастера. Люди про себя пересчитывали друг друга. Некоторых недоставало. Исчез Сула, Верчех, Пясецкий, Зебер… Может, их взяли, а может, они просто испугались и не пришли на работу. Юзеф заметил, что нет также двух парней из его взвода. После обеденного перерыва в слесарную пришел сам Глинский. Остановился в дверях и стал медленно покачиваться взад-вперед. Под его сверлящим взглядом люди молча расходились по своим местам. Хозяин мастерских долго наслаждался их страхом. Потом позвал:

— Коваль!

— Слушаю. — Юзеф отложил гаечный ключ и выпрямился.

— Идите сюда.

Юзеф шел медленно, ноги внезапно сделались будто ватные. Люди напряженно наблюдали за ним.

— Я доволен вами, — на толстом лице Глинского промелькнуло подобие улыбки, — хорошо работаете.

Сказав это, хозяин замолк в ожидании ответа. Коваль переминался с ноги на ногу, рассматривая свои измазанные руки. Молчал.