Аукцион - Яна Николаевна Москаленко

осталось ничего, кроме грязи. Там все обросло мерзостью, которую местные жители возвели в собственное понятие нормы. Кварталы корчились, как кривое зеркало Города, но эта пародия казалась Варламу пустой. Он не считал этих людей способными жить по-настоящему. Глупый и добрый – так Варлам думал о Владе. Умереть ради Адриана – решительная ерунда. Но озадачивало другое: неужели в душе человека действительно есть что-то, выходящее за рамки научной базы? Вообще-то душа – материал, просто субстанция, она не толкает на самопожертвование. Варлам погладил собственный собирающий кристалл. Он даже не помнил, чьи души полупрозрачной дымкой извивались в этом маленьком сосуде и стали частью его естества. Тик-тук-тук.

По Аукционному Дому прополз протяжный театральный звонок. Новый Аукцион объявляется открытым.

Василиса

* 1 8 9 г.

Сегодня она умерла. Лилит полтора часа рвало кровью, она урывками выплевывала себя наружу. Било судорогой. Ломало конечности, сводило лицо, и Лилит кричала – молча разевала рот. Требовала ее прикончить – уже громче. Захлебнулась и умерла. Вот так запросто.

Три года прошло. Но каждый раз в этот день Лиса открывала глаза и думала:

моя сестра умерла. сегодня она умерла.

Лиса проснулась с этой мыслью. Провела ладонью по соседней стороне кровати. Пусто. Они всегда спали раздельно. Лиса любила спать одна, и Лилит ненавидела спать с кем-то. Однако после ее смерти у Лисы опустела кровать, ее бежевая комната с большими окнами, вся квартира. Лиса сделала вдох, и на грудь надавила тоска. Сегодня родители пригласят друзей, весь вечер будут говорить о Лилит. Они превратили смерть старшей дочери в очередной повод для застолья – медлительного, заунывного ужина с шампанским и приукрашенными воспоминаниями. Они расскажут о том, какой Лилит была яркой, талантливой, как звонко она смеялась и как любила веселиться. А еще Лилит устраивала истерики, несколько раз резалась и была зациклена на себе. Плохо говорить о мертвых не принято.

На похоронах сестры Лиса хотела сказать правду.

Лилит была сукой. Заносчивой гадкой стервой.

Но правду никто не хотел слышать, поэтому на похоронах Лиса молчала. Ее раздражало лицемерие родителей. Кажется, только она любила Лилит по-настоящему, со всеми ее шероховатостями и потертостями. Она видела сестру насквозь, различала грани ее изменчивого настроения, замечала путаность и нервозность речи, жестов, восхищалась ее единственной и искренней любовью к музыке. Лиса добровольно служила ей, потому что для нее не существовали ни авторитет родителей, ни идеология Прогресса. Для Лисы существовал один бог – Лилит. Сколько бы гадостей они друг другу ни делали, их связывала привязанность – безусловная, от которой радости часто было столько же, сколько и боли. Да, Лиса не забывала ошибок Лилит, но они не мешали ей тянуться к сестре каждой клеточкой еще не потревоженной души. Люди не выбирают семьи, зато они могут решить, любить их или ненавидеть. Иногда эти чувства смешивались, вытесняли одно другое и все же никогда не исчезали полностью. В конце концов любовь побеждала.

Идея сбежать в Кварталы пришла сама собой. Лиса не была там, за Стеной. Она знала, что папа ездит за Стену играть в покер или на бои. Когда он возвращался, его пиджак пах потом и табаком, от которого щипало в носу. За столом о Кварталах говорили насмешливо и снисходительно, словно это место не заслуживало даже упоминания в их доме. Тем не менее папа, его друзья – все они туда возвращались. Лиса просила взять ее с собой, просто посмотреть, но…

кварталы – не место для молодой девушки.

Лиса была совершеннолетней, и пропуск ей одобрили быстро. Конечно, она собиралась пройти через западный пост, потому что на северном ее непременно узнают. Весь день Лиса в голове обкатывала план: пока перепрятывала мамины коньячные заначки, чтобы папа не нашел их во время ежеутреннего обыска маминых тайников и они не успели поругаться хотя бы до послеобеденного чая; пока выбирала папе галстук на вечер, чтобы он потом не запутался между красным и синим и не психанул; пока помогала Валечке на кухне.

Их повариха, крошечная милая женщина, которая запросто могла руками разобрать тушку некрупного животного, при этом умудрялась составлять съедобные гербарии на десертах, не сломав ни одной веточки, всегда грозно раздавала Лисе указания. Кухня была Валечкиной территорией, и она не делала для Лисы поблажек. Лисе это нравилось, поэтому она послушно чистила виноград. Левой рукой (полупрозрачной кистью пианистки с длинными пальцами и аккуратным маникюром) Лиса осторожно держала виноградинку, а культей с двумя пальцами (большим и указательным) поддевала и стягивала тонкую виноградную кожицу. Со временем два пальца страшно скрючились и стали походить на когти хищной птицы, но Лиса все равно справлялась с ними. Кожа на этой руке была бледной, туго натянутой и блестящей, из-за чего тоненькая багровая ниточка шрама на том месте, где когда-то у Лисы были пальцы, особенно бросалась в глаза. Лиса любила свою культю. Ей нравилось, как люди старались не разглядывать ее увечье, как морщились, стоило Лисе якобы случайно предложить обрубок для рукопожатия. Окружающие Лису жалели, иногда молча осуждали, но им невдомек было, что эта культяпка делала ее в разы счастливей всех обладателей десяти пальцев.

– Ну-ну. Разбирай виноград аккуратно, чтобы мякоть не повредить.

– Валечка, ты же видишь, у меня тут специальное приспособление. – Лиса подвигала пальцами культи, как робот, и Валечка захохотала. Она смеялась заливисто, и ее маленькие грудки с торчащими сосками смешно дергались под рабочим фартуком.

В духовке что-то запекалось, и Лиса млела от сладковатого аромата. Еще немного, и сладость всюду впитается – в стены, в Лису, минуя разве что Валечку. Руки Валечки при любых обстоятельствах пахли луком.

– Ты прям как моя кухонная помощница. – Валечка махнула в сторону робота на столешнице. У робота было много съемных рукоятей, но та, что висела, и правда напоминала Лисину руку.

– Тише, хуёвина еще заревнует.

– Василиса Тобольская, вам выписан штраф за нарушение запрета на обсценную лексику.

– Лиска! – Валечка розовела каждый раз, когда Лиса выругивалась. Домашние мониторы фиксировали обсценную лексику, но после смерти Лилит папа перестал отчитывать Лису за ругательства. Она материлась украдкой и понемногу, но Валечкина реакция Лису веселила. – Ну-ну, чисти лучше виноград и не жалуйся.

– А я и не жалуюсь, – запротестовала Лиса. С любой работой, даже самой тяжелой, она справлялась без нытья. Им предстояло еще несколько часов провести на кухне. Лиса не хотела идти собираться, все эти приготовления к спиритическому сеансу, который родители называли вечером памяти, ее раздражали.

– Она не приходила к тебе?

– В