Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

– Как у всех, Николай Гаврилович, – скромно отвечал Чекин. – Наверное, мозги.

– Наверно? А вот даже не знаешь, что мой вопрос до заданного на сегодня не касается.

– Меня, Николай Гаврилович, всё одно завтра будут драть, – поспешил сообщить Чекин, чтобы кончить этот никчёмный, по его мнению, разговор.

– Тогда садись, – сказал Курганов. – Каждый работает, чем может.

Он задумался, потом продолжал:

– Вот вас здесь в корпусе шестьсот человек. Российское государство на вас тратит сумму немалую: сто двадцать тысяч рублей в год серебром! Зато и от вас оно требует нешутейного труда. Какие науки вы должны превзойти здесь? Начнём с моих математических: геометрия, алгебра, арифметика. Дальше идут: корабельная архитектура, механика, артиллерийская наука, штурманское дело, астрономия. И это не всё. Считай ещё: география, философия, генеалогия, риторика, морское дело, нравственная философия, словесные науки, право, язык…

– Русский! – крикнул Чекин.

– Верно, это даже и ты знаешь, – улыбнулся Курганов. – А ну, какие ещё назовёшь?

– А ещё французский и английский.

– Немецкий, датский, шведский, латинский, итальянский! – кричали с разных сторон.

– Верно. Вот видите, сколь много вам надо знать, – сказал Курганов.

– А геодезия? – напомнил Вася. Ему полюбилось это слово.

– Геодезия – особый класс, того в расчёт не берём, – отвечал Курганов Васе. – А вот ещё забыли чистописание, правописание, танцы, фехтование, такелажное дело. Вот сколько! Как же вы будете изучать такую численность наук, если будете учиться, как Чекин?

– Постараемся, Николай Гаврилович! – весело, хором отвечал класс.

– Постараться – это мало. Надо, чтобы наверняка. Трудиться надо. Что нам завещал император Пётр Первый? Сей царь частенько говаривал своим соратникам: «Трудитесь, братцы. Хоть я и царь, а у меня мозоли на руках». Чтобы постигнуть такое множество наук, времени у нас не много. Скажу вам словами того же государя: «Для бога поспешайте».

– Поспешишь – людей насмешишь, – отозвался Чекин.

– Видать, потому ты и не торопишься переходить из класса в класс, – ответил ему Курганов.

Снова смех прокатился по классу из конца в конец. В одном углу захрюкали, в другом загоготали, как гуси.

– Шелапуты, утихомирьтесь, – спокойно заметил Курганов. – Шумите больно много. Вольница! Знаете, как было в старое время, когда заместо вашего корпуса была ещё Академия морской гвардии? Тогда в каждом классе во время урока стоял дядька с хлыстом. Неужто и теперь того же хотите?

– А драли шибко? – простодушно спросил Чекин.

– Чай, охулки на руку не клали[11].

– А насчёт харчей как было? – продолжал интересоваться Чекин, умевший смотреть в корень вещей.

– Много хуже, чем теперь, – отвечал Курганов. – Если ты сейчас жуёшь даже во время урока, то тогда не знаю, когда бы ты этим занимался.

– Расскажите, как в то время было, Николай Гаврилович, – раздались голоса. – Расскажите!

– У нас урок математики, а не истории корпуса, – отвечал Курганов. – Но, чтобы вы знали, как было, и не жаловались, скажу вам, что многие ученики академии, за неимением дневного пропитания, не ходили в школу по три-пять месяцев и кормились вольною работой. Учителям тоже было не лучше: частенько жалование им выдавалось сибирскими товарами, которые приходилось продавать купцам за бесценок.

– Воровали, чай, ученики по лабазам-то бойчей нашего? – предположил Чекин, знавший и в этом деле толк.

И снова по классу прокатился громкий смех.

– Угомонитесь вы, горлодёры, или нет? – уже строго сказал Курганов, сдвинув брови.

Класс мгновенно затих.

– То истинно суровое было время, – продолжал Курганов. – В правилах академии сказывалось: «Сечь по два дня нещадно батогами или по молодости лет вместо кнута наказывать кошками». Суровое время! А немало славных выходило из академии. Вспомним адмирала Мордвинова. Сей муж известен не только как флотоводец, но и как составитель учёных книг по мореплаванию. Вспомним Чирикова, делившего труды свои со знаменитым русским мореплавателем Берингом. Много было россиян и помельче, но и они с превеликой пользой служили и служат днесь своему отечеству, не щадя ни сил, ни жизни, разнося славу об империи Российской по всему свету.

Сильный голос Курганова громко раздавался в притихшем классе.

Молчали все, молчал и Чекин, не жуя больше. Молчал Вася Головнин, задумчиво глядя в огромное дворцовое окно, за которым шумело холодное и суровое море. Поднимаясь всё выше к горизонту, оно уходило вдаль, где светлело небо и, поглощая друг друга, катились высокие волны.

Чуть левее, у самого берега моря, бок о бок с дворцом лежала обширная площадь. Каналы разрезали её, сбегаясь, как трещины, к прибрежью и сливаясь с морской волной.

Здесь, в эллингах[12], высились построенные из крепчайшего казанского дуба, подобного гульёнковским дубам, остовы кораблей от самых больших – линейных и пушечных фрегатов до шлюпов, бригов и галер[13].

Здесь от зари до зари, проникая даже сквозь толстые стены дворца, до слуха Васи доносился вечный стук топоров, шуршанье пил, треск древесной щепы.

Он видел, как вновь рождённые корабли, одетые в пышные паруса, подняв бело-синий Андреевский флаг, строясь в кильватерные колонны, гордо уходили на запад свидетельствовать миру о том, что из лесов и равнин, из холодных льдов и жарких степей Востока поднимается великая молодая страна.

И, глядя на корабли, Вася думал в волнении: скоро ли, скоро ли закачается палуба и под его ногами? На каком корабле, в какие страны понесёт и он эту славу за пределы отечества?

Лицо его горело, глаза блестели, и он больше ничего не слышал из того, что говорил старый учитель.

Глава 17

Дни учения

Прошло уже больше года со дня поступления Васи в Морской корпус.

Корпус в эти годы помещался в Кронштадте, в Итальянском дворце. Только кое-кто из старших кадетов да иные засидевшиеся «старикашки» помнили время, когда корпус находился на Васильевском острове в Петербурге, в Меньшиковском дворце. Помнили и страшный пожар 1771 года, истребивший все дома на острове от Седьмой до Двадцать первой линии и самый Меньшиковский дворец, многих удивлявший своей архитектурой.

Как ни сиротливо поначалу было в корпусе после Гульёнок, где всё было к услугам барчука, но, по мере того как шли дни, Вася всё больше привыкал и к шумной толпе сверстников, и к тому, что здесь около него не было няньки Ниловны и никто о нём не заботился, и к учителям, порою грубым, чудаковатым людям, и к самим стенам дворца.

Постепенно корпус стал для него семьёй, и Васе казалось, что так было всегда, что другой семьи у него никогда и не было.

Он учился усердно, хотя и не всё давалось ему сразу, ибо до многого приходилось доходить своим