Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Письмо было длинное и кончалось такими словами:

«А некоторые кадеты шибко балуют. „Старикашка“ Чекин, великовозрастный в нашей роте, в прошлый четверток насадил кусок булки на крючок и поймал шутки ради через окно жительского поросёнка, хоть оный и зело верещал. За сию охоту Чекина в субботу драли розгами, но он только похваляется. А ещё спросите Юлию, нашёлся ли её зайчонок, или его слопал ваш лягаш в окончательности».

Вася не писал о том, что поначалу ему было неуютно и холодно в огромных комнатах – залах дворца, всегда наполненных шумной толпой воспитанников; что вечерами, когда за окнами так ясно был слышен неумолкающий шум прибоя, когда порывистый, гуляющий на морском просторе ветер сотрясал огромные оконные рамы дворца, когда в спальне стоял тусклый мрак, едва озаряемый по концам комнаты вделанными в стену фонарями со свечными огарками, – что в такие часы ему было сиротливо и хотелось к своим: если не в Гульёнки, к старой Ниловне, то хотя бы к дядюшке, в Москву, на Чистые пруды.

Вася не только не писал дядюшке Максиму о том, но и никто из товарищей его не мог помыслить, что этот кадет чувствует себя в роте худо.

Он был ростом невысок, лицом смугл, взгляд имел мягкий, открытый и зоркий, был в меру насмешлив, молчал, когда его не спрашивали, а когда спрашивали, то в ответах всегда был твёрд и правдив.

В роте, где было немало и великовозрастных дворянских детей, лукавых и грубых, изрядных обжор и плутов, он казался изнеженным ребёнком, мало подходящим для буйной ватаги кадетов.

Но поначалу приняли его в роте хорошо, ибо, как тотчас же стало известно, книг им было прочитано немало и в науках он мог преуспевать, но нисколь тем не кичился.

Даже отпетые ленивцы и бездельники – «старикашки» – уважали в нём это качество.

Вася давно уже перестал быть в роте новичком, когда произошло событие, которое случается обычно только с новичками.

«Старикашка» Чекин щёлкнул Васю по носу. Это был тот самый щелчок, который умел наносить во всей роте только Чекин, и от которого сыпались из глаз голубые искры.

Вася отступил к стене. В руках у него была чернильница, которую он нёс в класс, чтобы поставить на свою парту. Чернильница была полна до краёв, и Вася не мог даже поднять руки, чтобы защитить лицо.

«Старикашка» Чекин снова щёлкнул его, на сей раз из одного лишь желания узнать, что из этого получится. Кругом засмеялись.

Вася поставил чернильницу. Лицо его побледнело. Он наклонил свою круглую, лобастую голову, и чёрные глаза его, взгляд которых был обычно мягок и весел, посветлели от гнева. Чекин, взглянув на него, попятился назад и спросил в невольном испуге:

– Ну чего ты?

И в то же мгновенье Вася нанёс ему удар по лицу. Чекин, не ожидавший удара такой силы, упал, опрокинул чернильницу и обрызгал чернилами не только свой, но и Васин мундир.

Вася ударил его ещё два раза по голове.

– Ладно! Молодец! – с уважением сказал Чекин, поднимаясь с пола и вытирая кровь, капавшую из носа. – Дай денежку взаймы и – мир!

Вася тотчас же пришёл в себя.

– Ты не отдашь, – отвечал он добродушно, и лицо его вслед за тем приняло своё обычное спокойное выражение. – Мне тоже здесь негде взять. Я не дома.

– Отдам. Лопни мой сапог! Во те крест честной! – забожился Чекин и помахал рукой с плеча на плечо.

– Зачем тебе деньги? Проесть хочешь?

– Не, – отвечал Чекин. – Завтра меня будут драть, так надо дать унтеру, чтобы не очень зверовал. Если хочешь, после ужина покатаю тебя верхом.

Вася дал денежку, более не расспрашивая ни о чём и не выражая желания ездить на спине своего должника, хотя это и было в обычаях корпуса. Правила здесь были суровы, народ буен, но смел и дружен меж собой.

В этот день первым уроком шла математика, которую преподавал Николай Гаврилович Курганов, слава корпуса, любимый всеми кадетами, русский астроном и математик, сочинитель многих учебников и письмовника поучительных и занимательных историй.

Был он по внешности груб, носил длинный архалук[10] из простого, жёсткого сукна и за свою грубость получил от кадетов прозвище шкивидора, – так назывались матросы с купеческих судов. Но с кадетами Курганов был не строг, никого не подводил под розги и даже редко ставил к стене носом.

И всё же, когда Николай Гаврилович поднимался на кафедру, класс затихал до того, что было слышно, как где-то жужжит и бьётся о стекло муха.

На этот раз Курганов не столько спрашивал и объяснял урок, как говорил о значении математической науки для корабельщика, сиречь водителя корабля.

Он любил беседовать с учениками и беседы эти также почитал за науку.

Васе нравилось слушать его: речами напоминал он ему дядюшку Максима.

– У нас, – говорил Курганов, оглядывая зоркими глазами маленьких моряков, – немало людей во флоте, кои не поопасятся в сильнейший шторм переплыть Финский залив в парусной шлюпке, смело бросятся на абордаж неприятельского корабля, спрыгнут за борт для спасения тонущего товарища, но у нас найдутся капитаны, которые без штурмана не решатся сняться с якоря, понеже не знают обращения с морскими приборами, не умеют определиться астрономически, сиречь узнать, где находятся в любой час со своим кораблём. Дабы достичь уменья обращаться с приборами и производить астрономические вычисления, надлежит знать математику. Отсюда на прямой конец выходит: кто тщится быть мореходцем, тому должно знать математику, как «Отче наш». Да будет сие ведомо вам, как зачинающим черпать из кладезя морской премудрости. Вот, к примеру, ты, Головнин, – обратился он к Васе. – Скажи, чему учит нас математическая наука, геометрией именуемая, с коей мы зачинаем изучение математических наук в нашем корпусе.

Вася в точности повторил определение геометрии, как науки, вычитанное им в учебнике, составленном самим Николаем Гавриловичем.

– Добро знаешь, – похвалил его Курганов. – А вот ты скажи, Мафусаил младшего класса, – обратился Курганов к Чекину, – скажи нам, для чего мы изучаем арифметическую науку, в просторечии именуемую арифметикой или цифирью? Чего же ты мнёшься, как норовистый конь?

– Я не мог выучить урока, Николай Гаврилович, – отвечал Чекин, торопливо прожёвывая сайку. Булка всегда бывала у него за пазухой, ибо он любил есть в запас. – У меня болела голова.

По классу прошёл дружный смех. Чекин обернулся.

– Чего ржёте?

– Слаб у тебя чердак, ох, как слаб! – сказал Курганов. – Всегда болит. А казалось бы, чему там