Пустошь, что зовется миром - Аркади Мартин

разум и его тело – или, в конце концов, касаться своей преданности Лселу. Все это – все его – теперь должно было быть отдано. Она сосредоточилась, мысленно нажала – внутреннее давление, нечто вроде попытки вспомнить ритм стихотворения, порядок написания черточек символического знака, который она видела всего один раз, специальное слово в тейкскалаанском для ибиса, этой длинноногой птицы, которая опускала тонкие ноги в воду бассейнов Дворца-Восток, повреждая лотосы, та же синева…

Неприятные, колющие ощущения в ее локтевых нервах не были онемением или электрическим ожогом, они были фактической болью. «Идиопатия, – думала она, подавляя раздражающий шумок, – идиопатия и психосоматия, и, вероятно, дальше будет хуже, у нас вечно происходит что-то неприятное. Искандр…»

Руки она ощущала бесформенными, беспалыми комками, словно боль сделала их невидимыми, бесчувственными.

Синева в стакане. Алкоголь с голубоватой окраской – <Джин, – донесся издалека голос Искандра, – голубизна происходит от цветка зеленого горошка в дистилляте, меня с этим познакомила Девятнадцать Тесло> – и самые первые проблески утреннего света, зачатки восхода пробиваются сквозь стекло, свет падает на шифрованные письма Тараца. Искандр в своих – их – апартаментах в Городе. Ощущение удара безо всякой физической причины, эмоциональный тумак, мир – Империя – неожиданно дестабилизируется, и Искандр роняет стакан, разливая повсюду синеву, острые осколки стекла и запах можжевельника, поднимающийся тошнотворным ароматом.

«Тебе известно, что я лоббировал твое назначение послом, потому что знал: ты будешь вести себя так, чтобы у Тейкскалаана возникла потребность в тебе, чтобы он тебе доверял, любил тебя, а через тебя – нас, – писал Тарац. – Но, возможно, тебе так и не удалось понять, зачем мне понадобилась столь ужасная вещь, как сосредоточение имперского желания на нашей Станции или на ее представителе. Существует ли лучший способ приблизить нечто чудовищное к гибели, чем использовать его функции против него же самого? Тейкскалаан хочет; его доверие коренится в желании; и вот таким способом мы с тобой его уничтожим».

Слова были слишком прозрачны, чтобы быть органической памятью – они были высечены, слова, которые Искандр повторял, перечитывал, обдумывал так часто, что они стали частью его внутреннего нарратива. Были ли они на самом деле словами Тараца, не имело значения. Они были историей, которую Искандр рассказал себе, запомнились как правдивые слова, были связаны запахом, цветом и теперь стали и ее воспоминанием, настолько же правдивым для нее, как и для ее имаго, живым воспоминанием чувства и образа.

Махит очень осторожно, словно касаясь языком раны, позволила себе задуматься: какая часть этих слов заставила Искандра отшатнуться и уронить свой стакан с джином? Слова «приблизить нечто чудовищное к его гибели» зацепили ее, вонзились колючкой в ее губу – эта фраза, которая может ранить.

<Это>, – сказал Искандр, вспышка мысли настолько близкая к ее собственной, что она больше походила на подтверждение, чем что-либо чужое или несовместимое. <Это, и «его доверие коренится в желании» – я знал, что делаю с Шесть Путем, но услышать это, облаченное в откровенные слова…>

«Услышать, что нет ничего из вашей любви друг к другу, очевидно».

<Человек делает вид, – пробормотал Искандр. – Варвар делает вид, что цивилизация может расти в ранние утренние часы между двумя людьми>.

Махит вообразила это, цивилизация – человечество – расцветает, как крохотные цветы между ртами в темноте, губами, которые целуют, говорят, строят. По-тейкскалаански это звучало великолепно.

«Ты мог бы стать поэтом, если бы не умер…»

<Нет. Ты бы могла, если бы до тебя послом не был я>.

Это жалило. Она отерла слезы с глаз тыльной стороной одной онемевшей, болящей руки. И с каких это пор она начала плакать?.. Она словно прикоснулась к лицу рукавицей. Но боль была меньше, чем прежде, что давало некоторое утешение. Она старалась дышать медленно, обеспечивать ровный приток кислорода.

«Ты знал? – спросила она после долгой паузы. – Хотя бы подозревал, что советник по шахтерам использовал тебя как наживку, чтобы втянуть Тейкскалаан в войну, которую сегодня ведет Империя? Использовал тебя – и всю станцию вместе с тобой?»

Махит не получила прямого ответа; она получила эмоциональный эквивалент дрожи, постыдное чувство уклонения, необходимости думать о чем-то другом. Она получила это и приняла за «да», а еще за «хотел бы я этого не понять». Тишина в ее капсуле казалась пустой, угнетающе мрачной. Она способствовала началу этой войны, делала это из отчаяния и нужды, делала именно то, что Тарац всегда хотел от Искандра, то, от чего он всегда отказывался. Тягостное чувство вины поднималось по ее пищеводу. Неудивительно, что Искандр не хотел делиться этим с ней. Неудивительно, что у нее так сильно болели руки.

Сдавшись, с очень далекого расстояния, он сказал:

<Он хотел – полагаю, до сих пор хочет, – чтобы мы, станциосельники, были свободными. Это всегда стояло у него на первом месте. Попытка придумать нечто такое, чтобы мы сделались свободными, как если бы Двенадцать Солнечная Вспышка вообще никогда не находила нас>.

Махит попыталась вообразить, какой была бы станция Лсел, если бы тейкскалаанский император Двенадцать Солнечная Вспышка вообще никогда не нашла гиперврат, через которые проникла в этот сектор космического пространства. Если бы о том открытии не был написан исторический эпос автором, звавшимся Псевдо-Тринадцать Река, а Махит никогда бы не прочла этот эпос на занятиях по языку и не цитировала его имперским подданным, чтобы показать свою образованность. Обреченная на провал попытка. Она бы просто не существовала. Не было бы никакого созвездия эндокринной реакции и непрерывности памяти, в которых была бы хоть капля сходства с Махит Дзмаре. Подвиг воображения, который пытался совершить Тарац, был… другого эпитета кроме «героический» не подобрать.

Как события из какой-нибудь тейкскалаанской эпической поэмы – настолько героическим он был.

Махит рассмеялась, издав грубый звук, который перешел в кашель. Она закашлялась до слез и чуть не задохнулась в собственных нелепых жидкостях. Она вообще не была способна представить мир без Империи. Она думала по-тейкскалаански, метафорами имперского стиля и избыточными определениями. Весь этот разговор с имаго состоялся на их языке.

Она специально подумала на языке Станции: «Мы не свободны».

<Нет никакой чертовой свободы>, – на том же языке согласился с ней Искандр.

* * *

Человека внутри Дворца-Земля можно было увидеть тремя способами. Обычный способ, когда Восемь Антидот находился где-то с другими людьми и они смотрели на него глазами или через облачную привязку. При желании ему хорошо удавалось избегать обычного способа, помогало то, что он никогда не жил в других местах. Большинство персонала Ее Великолепия Девятнадцать Тесло пришло из Дворца-Восток и даже теперь, два месяца спустя, все еще плохо ориентировалось в коридорах. Помогало ему и то, что он был маленьким и, помимо ярко-золотой, красной и серой одежды, которой был полон его гардероб, туника и брюки, используемые им в повседневности, были пошиты из светло-серого материала, незаметного для глаза. Ему все время удавалось оставаться невидимым.

Но были и два других способа, и он пока не сообразил, как с ними справиться. Были Глаза Города с камерами слежения, местным трекингом, и ко всем ним имели доступ Солнечные, которые осуществляли перекрестную сверку любых ошибок, благодаря чему император каждую минуту точно знала, где он находится. Восемь Антидот как-то раз проверил свою одежду,