Я тебе изменяю - Амелия Борн

– Скажи хоть что-нибудь! – моляще добавила она и я наконец нашла в себе силы разлепить внезапно пересохшие губы и вытолкнуть наружу несколько слов:

– Я в порядке.

Однако вспомнить, о чем спрашивала подруга, так и не удалось. О чем же мы говорили?..

К счастью, она повторила вопрос сама:

– Что сказал Глеб?

Эти слова вернули меня к реальности. Точно, Глеб ведь ждал моего звонка!

Чуть пошатнувшись, я поднялась на ноги, не без труда сосредоточила на Кате взгляд и ответила:

– Римма Феликсовна в больнице. Сердечный приступ.

Подруга уставилась на меня с явным осуждением:

– Только не говори, что собираешься ехать к ней в больницу!

– Не к ней. К Глебу.

Катя, не сдерживаясь, фыркнула:

– У него тоже сердечный приступ?

– Нет, но…

Я растерянно потерла лоб, пытаясь для себя самой оправдать этот поступок, но, так и не найдя никаких разумных доводов, просто призналась:

– Я не могу иначе, Кать. Чувствую, что нужна ему… и просто не могу по-другому.

Она тоже поднялась с места, неодобрительно подбоченилась…

– После всего, что они тебе сделали, ты собираешься бежать к ним по первому же зову? Ты в своем уме, Ланская?

Я нервно хмыкнула:

– Не уверена.

Возникла пауза, но тиканье кухонных часов наконец привело меня в чувство, напомнив о том, что Глеб ждет. Я заторопилась, быстро пытаясь сообразить, что нужно сделать, что с собой взять…

– Кать, побудешь с Тео немного? Мама скоро должна прийти. Я позвоню ей по дороге, попрошу поторопиться…

– Тебя все равно не переубедить, – обреченно вздохнула подруга. – Беги уж…

И я просто последовала последним ее словам.

Холод больничных стен, казалось, проникал под самую кожу. Окружавшие меня серость и неприветливость нагоняли тоску, и я автоматически ускорила шаг, торопясь как можно скорее отыскать среди этих мрачных коридоров-лабиринтов мужа.

Он обнаружился возле одной из палат. Сидел, опустив голову ниже колен, словно тоже не мог выносить всю эту пугающую действительность, или просто не имел сил, чтобы держать голову прямо.

Глеб даже не заметил, как я подошла. Бесшумно присев рядом, я судорожно пыталась подобрать подходящие слова, но не нашла ничего лучше, чем просто спросить:

– Как ты?

Он вздрогнул, услышав мой голос. Резко выпрямился, в глазах промелькнула радость пополам с неверием. А дальше… просто обнял меня, стиснул так крепко, словно я одна могла дать ему сейчас силы на то чтобы держаться, словно я была источником самой жизни.

Оттолкнуть его не хватило духу. Да, наверно, во мне и не было столько сил, чтобы суметь разжать его руки-цепи, высвободиться из этой отчаянной хватки…

– Спасибо, – донеслось до меня негромко. – Спасибо, что приехала.

Он говорил с такой благодарностью, словно и сам не верил, что я буду рядом, не отвернусь. И в этот миг между нами будто бы протянулись тонкие ниточки былой близости, возникло ощущение, что мы не чужие друг другу… еще не чужие.

Не знаю, сколько мы просидели вот так: тесно прильнув телом к телу, вслушиваясь в биение сердец друг друга, смешивая два дыхания в одно… Но вот Глеб наконец отстранился. Выпустил меня из объятий, но тут же потянулся рукой к руке, сжал так, словно выпустить мою ладонь из пальцев для него было подобно смерти…

Мы помолчали некоторое время. Наконец я отважилась спросить:

– Что произошло?

Он качнул головой, будто сокрушаясь о чем-то, мучимый чем-то, что не давало ему покоя…

– Это я виноват.

– Не верю.

Он шумно выдохнул, запустил свободную руку в волосы…

– Я сказал ей, что мы решили поменять Тео имя. Это последнее, что я помню. А потом она упала и…

Он не договорил, но все было ясно и так.

Я ощутила, как по душе расползается горечь: все же Римма Феликсовна умела все обратить в свою пользу. Конечно, она не нарочно устроила себе этот сердечный приступ, но… не было сомнений: это происшествие привяжет Глеба к ней еще сильнее, чем прежде.

Впрочем, меня это совсем не должно было волновать.

И все же…

– Жалеешь об этом? – вырвалось как-то само собой, помимо воли.

Муж обратил ко мне свое бледное, осунувшееся лицо.

– О чем?

Губы сами собой сложились в горькую гримасу.

– О том, что попытался объявить независимость.

К моему удивлению, Глеб даже не задумался над ответом.

– Нет. Жалею только о том, что сделал все… вот так. Накричал на нее, был так резок, безобразно груб… А ведь она могла умереть. Умереть, понимаешь? А я… мне даже… я даже… уже не смог бы попросить прощения.

Да, я понимала. Как бы ни злилась на все, что на меня вылилось, на то, как со мной поступали – действительно понимала. Что может быть страшнее, чем невозможность забрать назад жестокие слова, сказанные родному человеку? Что может быть ужаснее, чем дальнейшая жизнь с чувством вины за то, что ваше последнее общение было… вот таким?..

– Как она сейчас?

– Стабильно.

Больше говорить, казалось, было и не о чем. Но то, как Глеб сжимал мою руку, нервно вздрагивая каждый раз, как что-то нарушало тишину больницы, говорило обо всем, что он чувствовал, куда больше обычных фраз.

Резкий перестук каблуков, раздавшийся внезапно в пустом коридоре, такой оглушительный и неуместный здесь и сейчас, заставил вздрогнуть и недоуменно вскинуть голову не только Глеба, но и меня.

Сердце мигом покрылось коркой льда, холод пробежался по позвоночнику, охватил все существо… А внутри что-то мерзко, мучительно засосало, порождая чувство, будто меня предали.

Или же внезапно отрезвили.

Не замечая ничего вокруг, утирая слезы с фарфорово-розовых щек, к нам спешила Божена. Точнее – спешила она, конечно, к Глебу.

– Ах, дорогой, какой ужас! – всхлипнула она, падая прямиком в объятия моего мужа.

Его рука,