Я тебе изменяю - Амелия Борн

судорожный выдох, где-то в области сердца резко потяжелело. Вспомнилось все, что предшествовало ее попаданию сюда. Стало так больно, так отчаянно горько… и зачем только она вообще выжила? Какой смысл в этой несчастной жизни, где собственный сын кричит на нее так остервенело, так зло, словно практически ее ненавидит?..

Ее сын… ее Глеб. Губы задрожали, пересохшие глаза увлажнились от подступающих слез. Как вышло так, что ее мальчик настолько отдалился от нее, настолько пересчитал с ней считаться?..

Это было невыносимо. Нестерпимо. Невозможно…

Она отдала ему всю свою жизнь. Все силы, все время. Все, что у нее вообще было. Просто не могла по-другому, просто не видела иной цели в жизни, как обеспечить сыну все лучшее, все необходимое…

Он стал ее смыслом. Стал целым миром, когда его отец, Андрей, так неожиданно, так шокирующе разбился, когда ехал на очередной вызов в карете скорой…

Он спасал людей, но никто не смог спасти его самого. Римме казалось в тот день, что вместе с ним умерла и она сама. Что больше незачем жить, незачем дышать…

А потом Глеб подполз к ней, дернул требовательно за рукав… и она словно вышла из затяжной комы. Она поняла, что у нее еще есть задачи на этом свете. Что она нужна своему сыну. Что в нем – продолжается жизнь так рано и несправедливо ушедшего мужа, что именно ему она может отдать всю ту любовь, что у нее осталась…

Глеб достался ей тяжело. После многих неудачных попыток, после мучительных, заставляющих умирать самой понемногу с каждым разом, выкидышей. И вдруг – чудо. Настоящее чудо, которого уже не ждала, не надеялась…

Она выстрадала этого ребенка, вымучила каждой частичкой души и тела. Она едва не отдала богу душу, производя его на свет, помнила до сих пор ту адскую боль, что разрывала ее тело, помнила, как долго ее латали после, и могла лишь удивляться, что вообще выжила…

Ради сына она трудилась на нескольких работах сразу. Страшное время – девяностые, вынуждало крутиться из последних сил, чтобы суметь дать своему ребенку то, в чем он нуждался, чтобы он был не хуже других… И при этом она старалась, чтобы он никогда не ощущал себя одиноким. Как бы ни устала, как бы ни умирала, как бы плохо себя ни чувствовала – она находила для него время. Она не позволяла ослабнуть той близости, что всегда между ними была. И стала еще сильнее с того момента, когда они остались вдвоем…

Она так и не устроила свою личную жизнь, не желая травмировать Глеба присутствием в доме постороннего человека. Не желая предавать мужа и все, что их связывало. Даже теперь, пусть только в ее памяти…

И все, чего она хотела – это чтобы Глеб был счастлив. И Римма была полностью убеждена, что человеком, который способен дать ее сыну все лучшее, была вовсе не Оля.

Оля… она другая. Она не как Римма, она не смогла бы раствориться в Глебе и посвятить ему всю свою жизнь. А ее сын заслуживал полной отдачи – она ведь столько в него вложила…

И хотела, чтобы с ним рядом была та, что сумеет это оценить.

Датчики тревожно запикали что-то на своем, медицинском, и в палату мгновенно ворвалась медсестра.

– Что случилось? – поинтересовалась она, тревожно глядя на показатели. – Вам нельзя нервничать…

Нельзя нервничать… как Римме было объяснить ей, что ее сердце, еще живое и бьющееся, было безнадежно при этом мертво?.. Убито жестокостью того, кому посвятила свою жизнь…

– Мой сын… – пробормотала без особой надежды, сама не веря в то, что Глеб может быть рядом.

– В коридоре, – откликнулась медсестра и Римме показалось, что мир вновь обрел краски…

Видя надежду на ее лице, женщина нахмурилась и словно бы неохотно проворчала:

– Вообще-то визиты к вам запрещены, но если ненадолго…

На глазах снова выступили слезы. Ей хватит и взгляда, и словечка… лишь бы просто знать, что сын не бросил ее. Что больше не злится… не ненавидит.

Он вошел в палату: высокий, красивый и… безумно усталый. Материнское сердце сжалось от осознания, что Глеб провел здесь всю ночь. Наверно, не то, что не спал, а даже и не поужинал сегодня…

Он медленно пересек палату, взял ее руку в свою…

– Мама…

Одно это слово – и в нее словно влили новые силы, вернули смысл дышать…

– Прости меня, мама… я не хотел.

Она слабо сжала его подрагивающие пальцы, только теперь заметив страдание, застывшее на его лице, исказившее красивые черты…

– Я знаю… знаю.

Сколь многое она готова была вытерпеть, сколь многое простить за одно лишь это «мама»…

– Что-то не так? – поинтересовалась, заметив, что сын, казалось, был рядом, но вместе с тем – словно бы и не здесь вовсе.

Он поморщился, покачал головой, словно не был уверен, что стоит заводить об этом речь. Но в итоге все же спросил:

– Ты звонила Божене, мама?..

– Когда? – не поняла вопроса Римма.

– После того, как… после всего этого. Она приезжала сюда, но я ее не звал.

Римма невольно улыбнулась: о ней не забыли, о ней волновались…

– Не звонила. Но ты просто подумай, какая она хорошая девочка! Не то, что Оля…

Она допустила ошибку: Римма поняла это в тот момент, когда лицо сына обострилось, сделалось жестче и неприступнее…

– Оля тоже приезжала, мама…

– Вот как…

Глеб резко отвернулся, словно желая скрыть от нее свои эмоции, фальшиво-ровным тоном признался:

– Они пересеклись… здесь. И Оля ушла.

Он снова повернул к ней свое лицо, уже не в силах скрывать эмоций, казаться сильным…

– Я не знаю, как мне вернуть ее… мама.

Он сказал это так обреченно, так отчаянно, так беспомощно… Сердце Риммы дрогнуло: она впервые в этот момент усомнилась в том, что все делала правильно…

Ее мальчик был несчастен. И эта женщина всему виной…

Или все же виновата была не только Оля?..