Реплика - Святослав Яров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Бес», ели верить описанию тех, кто имел несчастье иметь с ним дело, ростом не так чтобы очень, но повыше, отметил про себя Алексей Борисович.
— Вы вот упомянули про заикание… — напомнил он, давая понять, что и по этому пункту надеется на некие пояснения.
— Ольга Петровна рассказывала, что в пятилетнем возрасте Гриша упал с крыши и с тех пор заикался, впрочем, она, как врач, выразилась иначе: страдал логоневрозом. Проявлялось это не так уж часто — обычно при сильном волнении — да и длилось недолго. А в обычном состоянии он говорил совершенно нормально.
Алексей Борисович и этот фактик вместе с леворукостью Котовского отложил в копилку.
— Не плохо было бы предъявить потерпевшим фотографию Котовского, на предмет его схожести с «Бесом»! — спохватился он, осенённый внезапно возникшей идеей. — В отличие от нас с вами, они этого бандита вживую видели, а мы ориентируемся исключительно на композиционный потрет… Фото нагляднее будет! Найдётся у вас что-нибудь приличное по качеству изображения и, чтоб соответствовало по возрасту?
Марина Олеговна призадумалась и, основательно покопавшись в памяти, ответила:
— Кое-что есть. В 1972-ом был выпущен набор фотооткрыток, посвящённых Котовскому. Совсем недавно на глаза мне попадался… Обождите буквально пять минут! — сказала она и проследовала мимо Кузина в дальний угол зала, открыла какую-то служебную дверь и скрылась за ней.
Пять не пять, но минут через десять — вероятно поиски оказались не столь уж скорым делом — Фирсова вернулась с обещанным набором открыток и протянула его Кузину. На обложке помимо двух надписей — «Герои Гражданской войны» и «Г.И.Котовский» — красовалось его фотография на фоне какого-то аляповатого красно-белого рисунка, в котором хоть и с трудом, но угадывалось нечто вроде несущейся в атаку конницы.
Алексей Борисович раскрыл обложку и просмотрел открытки. Их было пятнадцать. Как и сказала Марина Олеговна, это были перепечатки старых отретушированных фотографий, снабжённые соответствующими комментариями на оборотной стороне. Лишь две из них относились к дореволюционным временам и напоминали об уголовном прошлом Григория Котовского: тюремный снимок в полный рост 1906 года и погрудное фото анфас, сделанное в Кишинёвской тюрьме в 1916-ом. На остальных фотографиях запечатлён был Котовский-военачальник. Вот он, командир бригады, со своим начальником штаба и комиссаром на Польском фронте. Вот он же, но уже командир 9-ой Крымской кавалерийской дивизии. Далее, он же — командир 2-го кавалерийского корпуса, снятый в группе командиров Красной Армии и прочее в том же духе. На последнем фото зафиксирован был апофеоз его карьерного роста: находящийся в зените славы Котовский, Будённый, Фрунзе и Ворошилов сидят в президиуме на заседании Реввоенсовета в Москве в 1925 году…
С познавательной точки зрения всё это было чрезвычайно любопытно — подавляющее большинство фотографий Котовского Алексей Борисович сегодня увидел впервые — но с точки зрения полезности, снимки, сделанные в период с 1920-го по 1925 год, не представляли для него ни малейшего интереса. Причина проста — человеческая внешность подвержена возрастным изменениям, и один и тот же человек, к примеру, в сорок лет может заметно отличаться от себя же самого тридцатилетнего. «Бесу», по единодушному мнению потерпевших, где-то около тридцати пяти, следовательно, волей обстоятельств, для опознания снимок из Кишинёвской тюрьмы подходил как нельзя более. На момент съёмки Григорию Котовскому аккурат стукнуло тридцать пять. Так что, эта фотография анфас, собственно говоря и предназначенная для опознания, вполне соответствовала целям Кузина.
— Одолжите мне вот эту! — попросил он, взяв в руки заинтересовавшую его открытку.
— Берите, если нужно, — позволила Фирсова.
Кузин благодарно кивнул и упрятал свою добычу в папку.
— Верну в целости и сохранности, — клятвенно пообещал он, однако по-прежнему не спешил сворачивать беседу. — Я позавчера вычитал, что Котовский а всю свою уголовную «карьеру» ни одного человека не убил и не ранил. Так-таки уж и ни одного?
Вообще-то, Алексей Борисович по натуре был утилитаристом. По большому счёту максимум того что, по его мнению, хоть как-то могло пригодиться, он уж выяснил — даже фотографией Котовского на всякий случай разжился — и в дальнейших расспросах особого смысла не было, но взыграло любопытство.
— Однозначного ответа на этот вопрос нет, — на сей раз без присущей ей уверенности раздумчиво произнесла Марина Олеговна. — Фигура Котовского ещё при жизни обросла мифами, которые он сам частенько выдумывал и распространял. Что уж говорить о послереволюционных временах, когда его биографию залакировали до неузнаваемости. Сейчас отделить агнцев от козлищ уже вряд ли кому удастся. За ним тянется длиннющий шлейф грабежей, разбоев, вымогательств… Это даже не десятки, а сотни преступлений. В разное время сообщниками Котовского были такие одиозные личности как Николай Радышевский и Михаил Берилёв, которые как отмечалось в полицейских протоколах, «имели склонность к излишнему кровопусканию». Им человека убить, было так же легко как рюмку водки опрокинуть. И убивали — на их совести немало жертв, что подтверждается сохранившимися документами. Однако твёрдых доказательств того, что они творили эти злодейства по поручению или с ведома Котовского, не обнаружено. Непонятно даже являлись ли они на момент совершения убийств членами одной с ним банды… Я твёрдо знаю одно: самому Григорию Ивановичу ни разу не предъявлялось обвинение в убийстве, — безапелляционно заявила Марина Олеговна. — Сам на себя он наговаривал — такое бывало. Например, уверял, что при побеге с Нерчинской каторги в 1913 году якобы убил двух конвоиров. Между тем, в материалах следствия по делу Котовского 1916 года сказано, что при побеге с каторги он никого «не обидел» и просто «скрылся с работ». Следовательно, с высокой степенью вероятности история с двойным убийством — выдумка. Возможно, ему хотелось казаться героем, вызывать восхищение… К слову, позже, уже в советское время, он всячески открещивался от неё, да и вообще, если вдруг разговор заходил о его уголовном прошлом, неизменно утверждал, что на нём крови нет, что он даже револьвер почти никогда не носил, а если и имел его при себе, то держал незаряженным…
Да-да… Это я только с виду грозен, а вообще-то я белый и пушистый, ухмыльнулся Кузин. Знакомая песенка! Не исключено, что виной тому пресловутая профессиональная деформация, но Алексей Борисович, повидавший на своём долгом оперском веку немало представителей разбойной братии, относился к их «откровениям» со скепсисом, считая, что подобным уверениям грош цена в базарный день. Чтоб в дерьме копался, да чист остался, так не бывает. Но от озвучивания своих мыслей на сей счёт
