Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще, у меня ещё с дошкольных пор была (собственно, и осталась) привычка повсюду таскать с собой – как дети часто таскают игрушки – какую-нибудь книжку на правах оберега от всего окружающего, собственной параллельной и автономной жизни (типа кислородного баллона – подышать), читая её везде, где только представлялась возможность. Ясно помню, что это было не следствие тяги к знаниям, но потребности в дополнительной жизни и вообще в том, чтобы куда-нибудь уйти. (Как тут не вспомнить, как в школе надо мной смеялись за постоянное чтение на переменах!)
Когда стали формироваться первые осознанные предпочтения, страшно нравилось читать о несуществующем, о том, чего нет и не может быть (думалось, что писать и читать о том, что может быть – скучно и вообще нет никакого смысла). Соответственно, подряд и почти без разбора читались вначале любые мыслимые сказки, потом – до тринадцатого года почти исключительно – всяческая возможная фантастика. Это не значит, что я не читала уж совсем ничего другого, но с особенною страстью – вот про такое, про радикально выдуманное. И другому это шло, конечно, в существенный ущерб. Жадно хотелось иного, иноустроенного, – вариантов существования, как можно менее похожих на данный нам в опыте. – На тринадцатом году случился перелом, когда мне случайно попался на глаза учебник «Диалектический и исторический материализм», а в его начале – фраза о чём-то вроде того, что-де философия занимается «наиболее общими законами» природы, общества и мышления. То есть, сообразила тогдашняя я, – самой сутью всего, самым главным. Неистово воодушевилась, прочитала книжечку с конспектом (!) и комментариями, чего до тех пор никогда не делала, и решила, что это – единственное, чем вообще стоит заниматься. С тех пор мною читалось всё, о чём можно было предполагать, что это имеет отношение к философии, – и параллельно всяческая фантастика из неубывающей страсти к иному.
Жизненный проект в моей подростковой фантастичной голове был такой: стать писателем, а поскольку зарабатывать литературой деньги нельзя (возможно только, если писать угодное власти, какой-нибудь унылый соцреализм, что, разумеется, недопустимо), зарабатывать их надо чем-нибудь другим – и на роль этого чего-то другого я назначала, оцените комизм ситуации, философию. В связи с литературными амбициями в последних классах школы стала читать в больших количествах и без особенного разбора всё, что имело, по тогдашнему моему разумению, отношение к критике и литературоведению. Мне казалось, кроме всего прочего, что это очень родственно философии: философия занимается устройством мира, а литературоведение – устройством мира, осуществлённого в слове. (С тех самых пор мне интересно, как устроена литература, почему она так устроена и что люди думают, чувствуют и воображают по этому поводу.)
С конца девятого класса наконец-то стала интересоваться человеком как проблемой: тем, как вообще устроены люди изнутри, почему я устроена так, а не иначе, и что с этим делать, – и стала, столь же дикорастуще, читать всё, имеющее отношение к психологии.
Переживши на восемнадцатом году катастрофу в личных отношениях, я почему-то – в прямой связи с этим, только не понимаю, как именно устроена эта связь, почему она такова – пережила резкий слом (почти) всех жизненных сценариев. Среди прочего, исчезла потребность быть писателем и – почти совсем – потребность в художественном слове как предмете чтения: это стало чувствоваться «несущественным». Я не читала почти ничего художественного на протяжении десяти лет (и с тем большим усердием поглощала книжки из всяческих гуманитарных областей знания с безусловным предпочтением всего, связанного с философией, – страсть к небывалому уступила место страсти к невыдуманному). Я их до сих пор поглощаю, поскольку, по собственной глупости, не получила хорошего образования, только философия уступила доминирующее место истории смыслов и культурных форм.
Снова читать художественное я стала, влюбившись в человека намного старше себя, – меня очень уязвляло, что во мне так мало объёмов жизни, что по количеству пережитого и перечувствованного я намного ему уступаю, и стала накачивать себя этими объёмами жизни, чтобы хоть сколько-то соответствовать адресату своих чувств, – и вообще, чтобы узнать, какие бывают между людьми ситуации, как они проживают их изнутри, – не как объясняют, а именно как проживают. С тех пор во мне так оно и существует: художественное отвечает за объёмы и интенсивность жизни, за чистую и самоцельную витальность, и ради него и читается, а интеллектуальное и вообще всяческий нон-фикшн – …тоже за объёмы и интенсивность жизни, просто проживаемой несколько иначе. В том, что я когда-нибудь «начитаю» себе приличное образование, я давно уже отчаялась, так что читаю теперь единственно ради интенсивности (ну, и ради приведения внутренних пространств в некоторых порядок, но это уж во вторую очередь). Она – самая неизменная величина во всех моих переменах, с трёх лет и по сей день.
Чтение на переменах… С подачи наших знакомых критиков про меня ходила шутка, что я читаю по 500 страниц в день (что осуществимо, но на практике, конечно, недоступно). А сколько читаете вы? В своей последней книге вы пишете про чтение как благотворный труд. Читать нужно много (освоить как можно больше, в неохватном море интересного!) – или же мало (вдумчиво отдаваться каждой книге)?
Ну, пятистам страницам я могу только завидовать (хотя при известном усилии тоже могу, просто
