Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он рассказывает о близком знакомом с тех времен, когда он сам, в возрасте с пятнадцати до двадцати двух лет, был анархистом. Жизнь Хуана Гарсиа Оливера{24}, одного из вождей испанского анархизма, была разделена между диверсионно-террористической деятельностью и пребыванием в тюрьме. Он прошел почти все суды Испании. После республиканского переворота стал министром юстиции в кабинете Франсиско Кабальеро{25} в 1937 году. Однажды И. решил навестить его вместе с адвокатом, который защищал нынешнего министра на нескольких процессах, связанных с терактами. Они вошли в великолепный кабинет: «У нас, у обычных вахтеров, конторки что надо, а что уж говорить о министре», — добавляет И. Он, будучи в форме республиканского офицера, отдал честь, адвокат подошел к своему бывшему клиенту и по-дружески протянул ему руку: «Qué tal Juan[838], как я рад…» или что-то в этом роде. Хуан Гарсиа Оливер холодно посмотрел на него, оттолкнул руку адвоката и процедил: «Не Хуан, а министр юстиции». Адвокат воспринял это как шутку. Министр нажал на звонок. «Пожалуйста, проводите этих господ к выходу». «Был, кстати, хорошим министром, — добавляет И. — Он знал почти всех комиссаров полиции, все тюрьмы. У него была возможность изучить всё, когда его в наручниках перевозили с места на место». И. делает вывод: кто однажды сел в кресло, тот нелегко с него встает. А сегодня в России все больше людей занимают кресла. На мой вопрос, что он думает о народных движениях и т. д., он остроумно отвечает мне: «Я верю в Бога, но не верю в священников».
21.6.1944
Вчера немцы опечатали «Service social d’aide aux émigrants»[839]. Многие поляки получали там пособия, выплата которых сейчас прекратится, и они окажутся в тяжелой ситуации. Д-р К. начал, конечно, сразу думать, каким образом мы могли бы хоть частично заменить эту service[840]. Он неистощим. Мы начали примерно подсчитывать, сколько нам вдвоем (больше ему, чем мне) удалось за эти годы получить французских денег на помощь полякам. Вышло около двух миллионов. «А мы ничего с этого не имеем», — сказал он, смеясь. «Встретились два честных идиота», — ответил я.
Андерс{26}, Гавлина{27} и Папе{28} были приняты папой римским, Польша спасена. Однако я с тревогой смотрю в прекрасное будущее, как остроумно написал Д., посылая нам масло из Ла-Ферте-Бернара. Письмо его шло так же долго, как последняя открытка из Кракова от моей матери. А все потому, пишет Д., что «из-за отсутствия движения на железной дороге начальник станции закрыл ее и вместе с семьей уехал в деревню». Франция все же очаровательна. Мечтаю стать начальником станции.
Перед ужином я должен был съездить на площадь Бастилии. Молодой новоиспеченный полицейский засвистел мне на проспекте Домениль, потому что я ехал посередине улицы. Справа — плохой тротуар. Он начал проверять мои документы и потребовал штраф в 15 франков. Это меня так взбесило (я к тому же очень спешил), что я вырвал у него из рук свои документы, дал ему 15 франков со словами «держи, на пиво, merde» и поехал дальше. Он не сказал ни слова. Когда я возвращался, он все еще стоял на том же месте. Мне стало стыдно, и я подъехал к нему, чтобы извиниться и на этот раз вежливо призвать его «к логичным поступкам». В конце концов он начал смущенно извиняться, что «должен выполнять свои обязанности». Я сказал, что согласен с ним, но при условии, что он будет это делать интеллигентно. Intelligemment, vous comprenez, intelligemment[841]. Я уехал, совершенно с ним помирившись. Еще немного, и он бы начал извиняться за то, что вообще стал полицейским.
22.6.1944
Сегодня вечером, около семи, произошел большой налет. Бомбили северо-западный пригород Парижа. Вероятно, баки с бензином или маслами, потому что над западной частью Парижа повисло густое облако дыма, заслонившее все небо. Около сотни бомбардировщиков пролетело над центром города. Видно их было отлично. Я стоял в подъезде на площади Шатле и, хотя зенитка палила вовсю, высунулся посмотреть. Люди стояли и наблюдали за бомбардировщиками, заскакивая в подъезд только тогда, когда снаряды рвались прямо над ними. А на белом небе медленно двигались звенья черных крестиков. Внезапно на улице раздался крик, протяжный стон. В последнем звене вспыхнуло пламя, погасло. Touché[842]. Тяжелая машина выпадает из строя, вращается, на мгновение рвется вверх и, вращаясь, падает вниз. Люди просто стонут. Непритворное, искреннее сочувствие толпы.
23.6.1944
Несколько бомб во время вчерашнего налета упало в самом центре Парижа. Сегодня меня завернули на улице Сенсье. На углу улиц Сенсье и Жоффруа Сент-Илер полно щебня, разрушенные дома и окна без стекол.
Мой двухнедельный заработок сегодня опять выплатили новой 1000-франковой банкнотой. Сейчас в обращении три разные купюры номиналом в тысячу франков. Печать новых банкнот давно является единственным видом французского производства, который поистине процветает.
Из-за нехватки соли в деревнях крестьяне перестали забивать свиней. С начала месяца у нас не было ни куска мяса во рту. Гитлер отдал приказ войскам в Шербуре биться до конца. А в Германию приехала известнейшая японская скрипачка и получила от Геббельса в подарок настоящую скрипку Страдивари. Ее представят фюреру, чтобы она сыграла для него несколько «Lieblingsstücke»[843]. Может, среди них «Умер Мацек, умер»{29}…
24.6.1944
На именинах у Янки. Разговор идет о Франции, о Бальзаке, о госпоже Ганской и о Хёне-Вроньском. О Хёне-Вроньском я не мог говорить, потому что не читал его, и вообще он меня не привлекает. Но, к возмущению компании, резко высказался о нем. Хёне-Вроньский — это, конечно же, опять про ПОЛЬШУ, а не про Хёне-Вроньского. Очень возможно, что продажа «абсолюта», а скорее, перепродажа в рассрочку за большие деньги не была сама по себе настолько мошеннической, чтобы квалифицировать его как мошенника, но тем не менее разницы между ним и Калиостро или Дуниковским (тем, золотым{30}) практически нет. (Что вы выдумываете…) Почему Норвид{31}, у которого также не было средств на публикации не только своих идей, но, что еще хуже,
