Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

сегодня читал их сочинения на тему «Почему вы хотите поступить в училище?». Среди шаблонных, заученных и готовых ответов было много спонтанных. Например, таких: «Через три года я устроюсь на государственную фабрику, а потом, через тридцать лет работы, начнется спокойная жизнь, пенсия». Другой выразился более откровенно: «Когда я выйду на пенсию (retraite) и построю себе домик на сэкономленные деньги, я буду жить счастливо». Цитирую буквально. Виват — жизнь начинается после шестидесяти. Счастье тоже. Для 14-летних мальчиков это неплохо. Предусмотрительно. Кто-то написал открыто: «Я был бы рад поступить в училище, потому что там хорошо кормят». Это я понимаю, это намного лучше.

Не знаю, что и думать, чтобы не быть несправедливым, чтобы не дать волю нашему славянскому ухарству, зачастую ложному. В одном я уверен: нехорошо, когда 14-летний парень вообще знает, что такое пенсия, и тем более когда он считает ее вершиной своих амбиций, счастьем. Это, наверное, признак фундаментальной усталости расы. Прекрасная иллюстрация характеристики латинских народов Ле Бона{22}. В признаниях мальчиков есть абсолютная готовность подчиниться государству, отдаться на милость и немилость Государства. А где же пресловутый индивидуализм? Ле Бон утверждает, что, в сущности, этатизм — это то, чего искренне жаждет каждый француз. Я готов признать его правоту. Я сказал Роберту, что эти сочинения меня поразили. Он меланхолично улыбнулся. Он один из тех доблестных французов, которые сегодня тысячами гибнут в боях. Но их немного, и, судя по этим экзаменам, я начинаю опасаться, что их будет все меньше и меньше. Я был бы озадачен, если бы сегодня меня спросили: «Как вы думаете, Франция „исчерпала себя“?» Но я боюсь за их будущее.

Немцы сегодня объявили, что использовали секретное оружие возмездия, с помощью которого они собираются разрушить Лондон. Лондон говорит, что вчера днем и прошлой ночью Англия была атакована беспилотными самолетами. Тип летающей бомбы. Как быстро человечество адаптируется к новымв временам. Одновременно Лондон заявил, что японские сталелитейные заводы подверглись бомбардировкам летающих суперкрепостей, которые в полтора раза больше тех, что мы видим ежедневно. Дальность полета такого самолета составляет 6000 километров. Эти суперкрепости принадлежат частям международных ВВС, базирующимся в Вашингтоне.

Услышав это, я непроизвольно заерзал в кресле, потому что внезапно мне стало тесно. Потом расстегнул воротник. И когда я стал писать об этом, то все время твердил себе: «Ты не пишешь фантастический роман, а просто записываешь факты». Было четкое ощущение бездны под ногами. Я стою над ней, ничего не видя, и не знаю, что думать. Я выключил радио и, немного отупев, стал рыться по полке с книгами, как курица в курятнике. Наверное, у меня было идиотское выражение, как у курицы. Вытащил «Les deux sources de la морали et de la religion»[837] Бергсона. Листая книгу и перечитывая подчеркнутые предложения, натыкаюсь на странную мысль: «С другой стороны, существуют общества, которые остаются на том же, как правило, низком уровне. Поскольку они тем не менее меняются, происходит не интенсификация, которая была бы качественным прогрессом, а увеличение или гипертрофия первоначальных черт: изобретательность, если еще можно использовать это слово в данном случае, больше не требует усилий. От убеждения, которое отвечало бы потребности, человек перейдет к новому убеждению, внешне напоминающему предыдущее. В нем будет подчеркиваться та или иная внешняя черта, не отвечающая ни одной потребности. С этого момента общество будет топтаться на месте, постоянно добавляя и расширяя. В результате двойного эффекта повторения и преувеличения иррациональное становится абсурдным, а странное — чудовищным».

Мне кажется, что мы уже довольно давно топчемся на месте, постоянно добавляя и расширяя. Не интенсификация, а увеличение или гипертрофия первоначальных черт. — Ах, mon cher, как это все эффектно… Господи. Рассчитанные на внешний эффект мысли, цитаты в то время, когда обычные, повседневные слова порождают целые миры, большие и необъятные. Тысячи обожженных губ, произносящих шепотом «пить», «есть», «жить» — жить любой ценой. И тот отдельный мир, голубоватый и спокойный, как рассвет, который возникает сегодня вокруг маленького слова «тишина». Тишина. Хлеба и тишины дай нам сегодня…

Я ошеломлен и не могу с этим справиться. Мысли слабеют так же, как ноги человека, ударенного по голове. Эта предстоящая эра потребует грубых упрощений во всех областях просто для того, чтобы жизнь продолжалась. И я боюсь таких упрощений. Это не «аристократический» страх, нет, просто беспокойство ума, привыкшего, несмотря ни на что, иногда думать без упрощений.

18.6.1944

После обеда я в саду у Роберта в Фонтене. День серый и холодный. Роберт копался в саду, как и подобает истинному французу. Я уселся под кустом смородины и объедался ягодами. Только второй раз в этом году у меня во рту фрукты. Я набросился на сочные грозди с прожорливостью саранчи. Ел, ел и ел. Но время от времени, чтобы стало слаще во рту, стянутом кислотой, переключался на сладкий крыжовник. Потом лег на траву и смотрел в небо из серой тафты. Ветер трепал черные листья каштанов.

Американцы подошли к Барневилю и отрезали часть Котантена вместе с Шербуром. Русские продолжают наступление. Сегодня исполняется четыре года, как Петен потребовал прекратить огонь. У меня этот день стоит перед глазами.

20.6.1944

Утром на Аркольском мосту, по пути в префектуру полиции. На мосту останавливаются три грузовика, заполненные ранеными немцами. Легкораненые сидят, болтая свешенными ногами. Грязные выцветшие лица, пыльные и рваные мундиры, окровавленные бинты и тряпки. В глубине сидят другие раненые, с закрытыми глазами. На фоне кучи серо-зеленой грязи резко выделяется все белое и фиолетовое. На некотором расстоянии, вокруг автомобилей, парижская толпа. Все молчат и смотрят. Автомобили тронулись. Это уже армия в полном неглиже. Русские освободили Выборг, в Нормандии тяжелые бои.

Вечером у нас ужинал Роберт. Он получил весточку о семье и ожил. Разговор о Декобре{23}, о порнографии, борделях и проституции в целом, о разнице между борделем и домом свиданий в частности. И последний парижский анекдот: война продолжается, а мы все уже погибли. Только еще вокруг земли гоняют на истребителях один англичанин и один немец. Встречаются где-то возле экватора. Обмен выстрелами, и оба самолета падают в пустыне, похоронив пилотов под обломками. Большой самец обезьяны наблюдает за этим, сидя на дереве, и говорит самке: «Ну, старая, нужно все начинать сначала».

Потом приехал еще И., тот самый испанец. Он вернулся от Рунки под Фонтенбло и привез нам коробку великолепной черешни. Я набросился на нее. На вопрос, начнут ли Советы общее наступление, он ответил: «Должны же они