Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гитлер снял Рундштедта{56} с поста главнокомандующего на западе и назначил вместо него фон Клюге{57}. Видимо, боится Роммеля, хотя он у него здесь под рукой. Кроме того, фюрер вчера произнес путаную речь перед Reichsindustrieleiter[853], которые во главе со Шпеером{58} нанесли ему визит. После чего Шпеер наградил всех орденами. Это широко распространенное в последнее время награждение всех напоминает немного соборование. Вечером мы пошли в кино на «Goupi les mains rouges»[854]. Отличный фильм из жизни крестьянской семьи, целого крестьянского клана. В кинохронике город Кан, превращенный в труху. На обед горошек, на ужин горошек с хлебом, за хлебом очереди.
7.7.1944
Бюро немецкой гражданской администрации в Париже, то есть известный отель «Мажестик», и архивы гестапо перевезены в Нанси. Неужели началась эвакуация Парижа?
8.7.1944
Вечером небольшая и приятная вечеринка у П. Там присутствовала молодая француженка, ученица хозяйки, довольно хорошо говорившая по-польски. Она учила польский несколько лет, сейчас читает Жеромского без словаря. Дискуссия о Жеромском. Я шокирую своим мнением абсолютно всех. Чувствую, что у многих людей сразу возникает сомнение в том, действительно ли я «хороший поляк». В любом случае, конечно, не стопроцентный… Тадзик П. робко критикует его язык. Я признаю все достоинства богатейшего языка, поток неожиданных прилагательных и «свинг» наречий (возмущенные взгляды), но резко атакую «дух» этих произведений. Почему грязные вещи у него грязнее, чем на самом деле, а отвратительное становится липким и сладострастным? В чем смысл ночной сцены, в которой дама рассматривает «пасхальные яички» Ненаского (ножки стульев подгибаются…) в карете? Почему Прус{59} будет всегда актуален? Потому что он передает дух вечной гармонии, что-то несокрушимое, присущее каждому осколку греческой скульптуры. У Жеромского дисгармония и беспорядок, «polnische Schweinerei»[855], но хуже всего незавершенность, причем структурная.
Конечно, против меня вспыхивает восстание. Старая история: я вовсе не критиковал Жеромского — я оскорбляю Польшу. Ведь это «такой польский писатель» (tant pis pour lui[856]). Что значит «такой»? Я совсем не считаю его «таким». Тут вступает тяжелая артиллерия, после чего человек должен рассыпаться прахом: «Он так любил Польшу». Ну и что с того? Чертовски удобный аргумент эта Польша, когда нет других. Это наш такой целебный «капуцинский бальзам из Иерусалима в золотом ангеле{60}», от всех недугов. Результат гарантирован. Если не хватает смелости или желания идти до конца, то опускается бело-красный шлагбаум…
Мы возвращаемся около десяти, доезжаем до Шатле, дальше ехать не на чем. Мы идем домой пешком. Более часа ходьбы по пустым и темным улицам. Уныло капает дождь, и душно.
Американцы взяли Ля-Э-дю-Пюи. Авиация неистовствует. Вот понаделали самолетов. Русские заняли Барановичи и ведут бои в пригородах Вильно.
9.7.1944
Весь день нет электричества и радио не работает. Говорят, что скоро вообще может не быть газа и электричества, а газеты осторожно советуют уезжать из Парижа. Я читаю, потом подбиваю подметки к Басиным босоножкам. К четырем мы едем на полдник к Шимонам К. В результате закрытия целых участков метро надо делать две пересадки, чтобы добраться до Оперы.
К. разбирается в живописи и скупает здесь на аукционах польские полотна, иногда за бесценок. Недавно отхватил Герымского{61}. Вид на Пантеон через мост на реке Сене. Не знаю, существует ли во Франции художник, который был бы более «парижский», чем Герымский. В его Париже есть весь Париж, без остатка.
Мне нравится этот дом. Здесь ощущение «настоящей квартиры», подобные которой начинают потихоньку уходить в прошлое.
10.7.1944
Париж стал городом велосипедов. Все хотят купить велосипед. Абсолютное барахло, слепленное из негодных, ломающихся и гнущихся частей, продают по 7, 8 и 9 тысяч франков. Цена велосипедной покрышки достигает 2200 франков. На улицах в шесть вечера царит толчея. Надо быть осторожнее: среди тысяч велосипедистов полно новичков, от которых неизвестно, чего ждать. Сразу после обеда я вернулся домой, у меня не было сил корпеть над бумажками во второй половине дня. Я лег и проспал три часа. За окном лил дождь, серо. Бася вернулась из школы около семи. Мы просмотрели ее эскизы. Метро забрало у нее все силы. Там сейчас творится нечто ужасное. Потом заглянул на минутку молодой А. и заполнил комнату лепетом 22-летнего ребенка. «Русские вроде бы уже заняли Вильно, здесь у меня опухло, был прыщик, и я поцарапался грязным перочинным ножом, врач прописал мне травы для очищения крови, а когда я читаю, то люблю доставать из носа козюльки…» «После чего вы их с удовольствием съедаете», — закончил я, выпроваживая его за дверь. Жаль парня. «Малыш», испорченный матерью и теткой. Что ж, русские начали «освобождение». Лида уже «освобождена». Барановичи тоже. Парижский пронацистский еженедельник «Ля Жерб» проводил недавно опрос среди французских знаменитостей по поводу их отношения к бомбардировке соборов. Многие писатели, ученые, врачи и т. д. отказались отвечать. В то же время Селин, знаменитый Л. Ф. Селин, фашистский и пронемецкий Селин, ответил замечательно: если бы от этого зависел конец бойни (tuerie), он принес бы все французские соборы в жертву и с радостью отдал бы в придачу все соборы Германии. В буквальном смысле. Они так рассчитывали на его голос и его грязный мерзкий язык и стиль. А Селин учудил такую хохму. Всеобщее возмущение оккупационных гончих, воющих и лающих.
Я согласен с ним. Чего стоят все эти соборы, зачем вообще говорить о них, о мертвом камне, когда одновременно льются реки невинной крови? Мы не заслуживаем соборов. Какая польза от них ТАКОМУ человечеству? Мне говорят, что я пессимист.
