Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

я ощущаю потоки ненависти, которые меня душат. Дерьмо подступает ко рту, как при ущемлении грыжи», пишет в другом письме святой Флобер. И трагедия в том, что глуп не пролетариат или плебс, а все глупее становятся так называемые просвещенные слои. «Следует просветить просвещенные слои», — пишет еще в одном письме Флобер. «Начните с головы. Она самая больная, остальное потом».

Можно ли будет возмущаться в обществе товарищей «товарища Платона»? Бася позвонила мне, что едет в школу на велосипеде. Сама, первый раз в город. Она снесет пол-Парижа… В половине шестого мы должны встретиться на «carrefour»[863] Распай-Сен-Жермен и вместе вернуться домой.

Я встретился с Басей. Она благополучно проехала весь Париж. Мне не хотелось в это верить, но вот, пожалуйста. Что война делает с людьми…

— Ты правда никого не сбила?

— Нет. Все меня объезжали. Но мне голову напекло.

Ответ в стиле das ewig weibliche[864]. Все ее объезжали… Я говорю ей, что везу килограмм шампиньонов, два килограмма персиков и 1600 граммов молодой картошки. Она улыбается и на некоторое время забывает о головной боли.

— Ну, хоть раз не будет горошка и макарон, — говорит она голосом увядшей фиалки.

Мы едем. На площади Сен-Жермен садимся в кафе «Бонапарт» на террасе и пьем ледяной искристый сидр. Очень жаркий день со свежим ветром. Вокруг нас снуют потоки велосипедов. Конец рабочего дня. Количество велосипедов совершенно умопомрачительное, все ездят на велосипедах. Солнце, темно-синее небо без облачка. Велосипеды, юбки в клетку и шелковые платья, босоножки, показ ног до пояса, когда ветер поднимает легкие ткани. Я просто задыхаюсь от наслаждения жизнью.

По улице Бонапарта мы идем пешком. Бася заглядывает в «свой» антикварный магазин, я смотрю книги. Потом едем домой, все время вдоль Сены. После ужина вечеринка у Лёли. Дискуссия о русских. Кто-то где-то сказал, что все не так уж плохо. И конечно, она была этому рада. Как и миллионы других, она не хочет ничего видеть. Когда я говорю о сути, она противопоставляет мне фактики. Их создают, чтобы скрыть суть вещей.

18.7.1944

Говорят, в Москве прошел грандиозный парад. 57 тысяч немецких военнопленных с пленными немецкими генералами во главе прошли по улицам Москвы. Чем был этот проход для немецких генералов, можно себе представить. Шли как варвары за колесницей римского триумфатора. Они, генералы великой Германии, Großdeutschland…

Но когда человек оправляется от первого импульса удовлетворения и когда вспоминает, что это двадцатый век, что ЭТИ и многие другие вещи, похуже, творятся после всего, что было написано и многократно подчеркнуто кровью, для него наступает черная ночь. Мне все чаще кажется, что вместе с грохотом бомб я слышу гул превращающейся в руины культуры, той, из «Декларации прав человека» и прочей ерунды.

19.7.1944

Весь Париж говорит только о сахаре. В других департаментах дают по 5 кило на человека по «купонам». Поэтому организуются целые экспедиции из Парижа в провинцию за сахаром. Наш завод отправил автомобиль и «купоны» всех сотрудников. И уже второй день говорят исключительно о сахаре. Кого волнует, что пали Ливорно и Анкона, что американцы взяли Сен-Ло, что русские в 14 км от Львова и на подходах к Бресту-над-Бугом. Сахар! Будет или не будет?

20.7.1944

При выезде из конторы я упал на первом повороте. Глупо и неудачно, сам не знаю почему. Все левое плечо и рука ободраны до крови. Я так разозлился, что снова сел на велосипед и только на «Порт-д’Орлеан» зашел в аптеку, чтобы забинтовать руку.

Жара. Духота, раскаленный и мертвый воздух. От асфальта бьет жар, как от доменной печи. Автомобили, велосипеды, шум и удушающий запах выхлопных газов из моторов, работающих на древесном угле. На Алезии у меня закружилась голова, и я на всякий случай спешился. Всю левую руку саднило. Наконец я добрался до переулков. Улицы около тюрьмы «Санте» еще забаррикадированы козлами с колючей проволокой. 14 июля там был бунт заключенных, говорят, убили несколько охранников. В газетах ничего об этом не писали. Теперь их «усмиряют».

Бася рассказала, что наш «лавочник» спросил ее сегодня: «Что вы думаете о последних событиях? Не придется ли Польше отдать России ее национальные границы?» Бася спросила его спокойно: «А вы не думаете, что Франция должна отдать Индокитай, Мадагаскар и Алжир людям, которые там живут?» Он потерял дар речи. Это поразительно, до какой степени все «приживается», когда речь идет о России. Нет ничего, кроме России. Не страшно, когда масса глупа, потому что всякая масса глупа, но настоящий ад начинается тогда, когда эта масса начинает использовать такие термины, как «национальные границы». Однако между внешне отполированной Францией и Россией существует тайная и очень прочная нить, духовная нить хамства, которое, говоря о «национальных границах», в то же время не умеет свободно пользоваться ножом и вилкой. Есть еще кое-что: только Россия обещает сегодня то, что практически недостижимо в ее системе. И поэтому все верят. Коммунизм сегодня заменил религию и стал тем, в чем он сам обвиняет другие религии: опиумом для народа. Французов всегда тянуло к практически недоступным вещам и глубокой вере в эти вещи. Отсюда повсеместная симпатия к Советам.

Вечером очередная порция новостей. Покушение на Гитлера. Увы, Гитлер только обожжен, несколько его подчиненных получили ранения. Бомба с часовым механизмом взорвалась в ставке фюрера. Это уже серьезно и предполагает организованный заговор. Но точной информации мало.

Русские разливаются, как наводнение. Заняли Августов и находятся в десятке километров от Восточной Пруссии.

21.7.1944

К сожалению, покушение на Гитлера не увенчалось успехом. Море слухов. Я не слушаю, а зачем? Граф фон Штауффенберг{74}, один из «blaublütige Schweinhunde und Reaktionäre»[865], ужасно просчитался, и это главное. Умирание продолжается.

Ко мне сегодня подошел Б., вытащил из кармана логарифмическую линейку и с точностью до третьего десятичного знака объяснил, что если русские продолжат идти в том же духе, а союзники не активизируются в Нормандии, то встреча произойдет через два месяца на Монмартре. Очень его люблю, но, несмотря на то что сегодня он шутил, я отношу его к категории умов, которые я называю «картезианскими колодцами». Это люди, которые к каждому явлению в жизни подходят с логарифмической линейкой в руке. Это было бы ужасно — мир людей со счетными линейками.

После обеда чай у Н. Он — молодой инженер-химик и в студенческие времена дружил с ван де Меершем. Судя по всему, ряд людей из медицинских кругов Лилля узнали себя в «Corps et Amés», поэтому этот замечательный роман подвергся такой резкой критике.