Стрижи - Фернандо Арамбуру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хочешь, помассирую тебе спину, хочешь – что-то другое. Мне без разницы.
Она произносит это с улыбкой, в которой проглядывает лукавое кокетство.
Под конец дня, гуляя с Пепой, я оставил на ближайших улицах последние книги из своей библиотеки, в том числе и подаренный Агедой роман Сарамаго.
29.
Мне по душе бесцветные, упоительно однообразные дни. Для меня они лучше любых других, и сегодня выпал именно такой – не отравленный новостями, неожиданностями или случайными событиями. Еще один день, когда я предусмотрительно держался подальше от телефона и компьютера и на улице обменялся парой слов лишь с какой-то портнихой и незнакомым стариком.
После обеда во время прогулки я вспомнил, что сказала мне Амалия много лет назад: «Ты ведь понятия не имеешь, что значит страдать». Вот только позабыл, в связи с чем она бросила эту фразу, выражавшую в равной мере и упрек, и презрение. И, раздумывая над ней сейчас, понимаю: мама тоже могла бы повторить слова Амалии.
Сегодня мне захотелось немного пострадать. Захотелось в последний раз испытать физическую боль, оставаясь при этом абсолютным господином своего страдания: жертвой, палачом и тем, кто определяет меру мучений. Именно об этом я думал, спускаясь с Пепой к парку и прикидывая, каким образом осуществить подобный план. Когда я подходил к площади Сан-Кайетано, мне пришла в голову мысль зайти на рынок и купить иголку у женщины из пункта ремонта одежды. Она не раз укорачивала мне рукава и брюки, а однажды я купил у нее рождественский лотерейный билет. Иначе говоря, женщина меня знает и, как я и предполагал, не только не взяла денег за иголку, но еще и подарила вторую, подлиннее и с ушком пошире – на случай, если мне будет трудно вставить нитку, ведь понятно же, что человеку с дальнозоркостью… Очень симпатичная женщина.
Я сижу в парке на скамейке, в тени под деревом. Жара и синее небо. Появляется капля крови, юркая и крошечная, из моей «красивой мужской руки», как сказала бы Агеда. Но опыт не удается. Тыльная сторона ладони оказывается слишком плотной; игла, наткнувшись на кость, начинает гнуться, и боль становится такой сильной, что я с трудом сдерживаю крик. Нет, это совсем не та боль, какую мне хотелось испытать, не та боль, которая освободила бы меня от страха и соединила с матерью-землей или даже примирила с ней. И тут я вдруг вижу в небе пару-тройку стрижей. Неужели они летят мне на помощь? Однако я тотчас сознаю, что, наблюдая за ними, могу терпеть боль от медленно проникающей в плоть иголки, могу не замечать того, что меня окружает, и сосредоточиться на болезненных ощущениях, не прерывая при этом ход своих размышлений.
Вскоре я показываю сидящему неподалеку старику, которого никогда раньше не встречал, две иголки, торчащие у меня между большим и указательным пальцами. Он смеется и говорит:
– Да ну тебя, устроил тут цирк! Это точно какой-то фокус!
30.
Нынешнее утро я в основном посвятил приведению в приличный вид машины, и теперь она блестит как новенькая. Я поехал на хорошо знакомую мне мойку, дотошно вычистил салон пылесосом и наполнил бак бензином. Я хочу, чтобы Никита мог сразу начать ею пользоваться, а если решит продать, чтобы она выглядела наилучшим образом.
С четырех до восьми я устроил в квартире авральную уборку, какой здесь не случалось веками, и постарался не оставить нигде ни пятнышка, ни соринки. На самом деле у меня дома было не особенно грязно. Ну да, пыль скопилась под редкими теперь предметами мебели, но мое самолюбие словно наждачной бумагой терзала мысль, что после четверга сюда войдут, допустим, Никита в сопровождении своей убитой горем (обхохотаться можно!) матушки или инспектор полиции в поисках улик; а может, к ним присоединится кто-то из соседей, увидев, что дверь открыта; каждый проведет пальцем по какой-либо поверхности, и все хором заявят: «Ну и свиньей же он был!»
Я надеюсь, что вчерашние опыты с иглами были моим последним страданием в мире живых. Но хуже боли, хуже всего, вне всякого сомнения, страх: страх перед страхом, который сегодня я пытался победить спасительным, хотя и не всегда надежным методом – чем-то плотно себя занять. Целый день я трудился не покладая рук, и это помогало отгонять лишние сейчас тяжелые мысли. Эту технику – делать дело, чтобы не думать, я, скорее всего, перенял у отца, который доводил себя до изнеможения по причинам, известным только ему одному, перелопачивая горы работы.
В половине девятого вечера, как мы и договорились, я пришел к Агеде. Она встретила меня босиком – думаю, просто привыкла так ходить дома, но, возможно, хотела воспользоваться случаем и покрасоваться передо мной покрытыми лаком ногтями. Так или иначе, но лицо ее вспыхнуло от удовольствия, когда я их похвалил.
У нее тотчас нашлись милые слова и ласки для Пепы, которая поблагодарила ее своим обычным манером – всю облизала. А меня Агеда на пороге расцеловала, и ее поцелуи показались мне излишне пылкими. За минувший день я заготовил чертову кучу всяких выдумок, предвидя вопросы, на которые мне и на самом деле пришлось отвечать. Очень скоро я вынужден был извлечь на свет божий три первых отговорки и благодаря им отделался от приглашения на ужин. Они сводились к следующему: из дома я планирую выехать еще до рассвета, поэтому сегодня должен лечь спать пораньше, и если этого оказалось бы мало, что мне еще надо успеть собрать чемоданы.
Пепа между тем обнюхивала плинтусы и углы. По-моему, она искала своего умершего товарища. К Агеде я привез ее на машине. Всю дорогу она тяжело дышала, а иногда еще и поскуливала от страха. Мне ее было жаль, но как иначе доставить на новое место довольно немалое собачье хозяйство: лежанку, миски, ошейник и поводок, кучу банок с кормом, щетку, игрушки и прочее. Я не уверен, что Агеда хранит что-то оставшееся после толстого пса. В любом случае не хотелось бы,
